Коронованная распутница - [33]

Алексашка в ту минуту оказался рядом. Он наблюдал, как вытаращились темные глаза, приоткрылся маленький – бабий, ей-богу! – ротик молодого государя, как встопорщились черные усики, делая лицо Петра похожим на морду мартовского кота, какое ошалелое выражение воцарилось не только в этом лице, но и во всей высоченной, нескладной фигуре, – и восхищенно думал, что пройдоха Лефорт, как всегда, оказался прав.

Вот же зараза, а? Отлично понимает, на какой иноземный крючок можно зацепить крепче всего молодого русского царя, чтобы держать его при себе, словно глупого леща в садке. Одежда диковинного покроя, легкая, удобная, красивая и многоцветная, не стесняющая движений, в отличие от тяжелых боярских, тем паче царских традиционных русских одеяний – это само собой. Голые, бритые подбородки и дивной красоты, огромные, словно разноцветные сугробы, парики, завитые мелкими и крупными кудрями, – конечно! Веселое, приветливое обхождение, бочки – нет, реки, даже моря – хмельного, веселого вина и затейливо, не по-русски приготовленная еда – разумеется! Танцы, напоминающие брачные пляски веселых, ярких, беззаботных птиц, – о, да! Роскошь обстановки и убранства домов – не грубые сундуки и лавки, а легонькие табуреты на гнутых ножках, легкомысленные ложа, кокетливые складки полупрозрачных занавесей… Но самое главное – женская красота. Чужая, другая – не русская, не тяжеловесная, не пышная, не спрятанная за румянами да белилами, не завешенная стыдливо фатой, не прикрытая широким рукавом. Красота откровенного смеха и блеска распутных глаз и голых плеч, выглядывающих из пышного платья, так что очаровательница в пене шелковых оборок чудится истинной Венерой, вот только что, сейчас высунувшейся из морской пены, созданием коей она являлась…

Ну и, конечно, это должна быть красота отнюдь не пустая, а обладающая умом, хитростью и, главное, умением мгновенно подстраиваться под настроение мужчины – пусть даже такого вот русского медведя, каким однажды ввалился русский царь в тихие, совершенно немецкие улочки и переулочки Кукуй-городка, чтобы навеки плениться этим сентиментальным, чистеньким, пряничным благолепием. Точно так же, как Немецкая слобода сделалась для него олицетворением далекой, чужестранной, богатой, разумной и успешной жизни, так и Анна Монс сделалась олицетворением женской красоты. А еще – чем-то вроде сахарной куколки, попробовать которую он жаждал, словно дитя малое, неразумное…

Словом, с той минуты, как Петр увидел Анхен в доме Лефорта, участь его жены, царицы Евдокии Лопухиной, была, можно сказать, решена. Скромница, тихоня, набожная теремница, которой только и надо было, что рожать детей (сначала, обрадовав царя, произвела на свет сына Алексея, затем еще двух мальчиков, которые не прожили и по полгода) и молиться за их здравие или за упокой, вышивать пелены для покровов святым, степенно беседовать со своими боярынями и боярышнями, изредка отписывая мужу полные любви, трогательные, но довольно-таки косноязычные и простенькие послания («Только я, бедная, на свете бессчастная, что не пожалуешь, не пропишешь о здоровье своем. Не презри, свет мой, моего прошения…»), она во мнении Петра была одной из тех государевых жен, которых московские цари старались не показывать иноземным послам не только из приверженности к соблюдению обрядного затворничества, сколько по другой причине: как бы государыня не ляпнула какой-нибудь глупости «и от того пришло б самому царю в стыд». Петру была нужна другая женщина: не скромная жена, а истинная подруга, с которой он мог бы не только делить постель, но и говорить о том, что гнетет, что заботит, та, которая бы не била земные поклоны перед тем, как взойти на супружеское ложе, а потом лежала бы деревянной куклой, стиснув зубы, словно под пытками, а задорила бы его своими словами, улыбками и ласками, смягчала бы тяготы его жизни… Такая, перед которой ему хотелось бы галантно преклонить колена!

Все это он с одного взгляда увидел в Анхен Монс.

Его мало смущало, что Анна была в доме Лефорта за хозяйку и вот уже который месяц считалась его вполне официальной любовницей. Он не испытывал ревности к любезному другу Францу, считал себя обязанным ему очень многим и как бы даже за честь почел принять от него в подарок желанную красавицу. Радовало то, что Лефорт сам уступил ему Анхен. Конечно, Петр так или иначе заполучил бы ее: приказал, попросил, ну, в конце концов, просто похитил! Однако Лефорт словно бы только и ждал этого жадного выражения на лице государя. За свою щедрость, за эту невероятную, только ему, милому другу Францу, свойственную готовность сделать приятность царю Петр полюбил его еще пуще – если такое вообще было возможно. А проведя ночь с прелестницей Анхен, Петр понял, что он никогда не сможет отблагодарить Франца должным образом. Чтобы хоть как-то выразить свою пылкую признательность, Петр взял его сына (единственного из одиннадцати детей Лефорта, оставшегося в живых!) в покои к своему собственному сыну, наследному царевичу Алексею.

Когда об этом узнала бедняжка Евдокия, она едва не отдала Богу душу: ведь нехристи и развратники иноземцы, совратившие ее «лапушку»-мужа, протянули руки и к единственному сыну! На ее счастье, дебошан Лефорт оказался невероятно религиозен. Он желал непременно воспитать своего сына в духе сурового кальвинизма, что было невозможно ни под присмотром матери-католички, по-прежнему остававшейся в Киеве, ни в православной Москве, оттого юный Андреас Лефорт вскоре был отправлен в Женеву, и Петр на прощание подарил ему шестьсот червонцев, а также свой портрет, усыпанный бриллиантами более чем на полторы тысячи талеров. На самого же Лефорта сыпались дождем деньги и государевы благодеяния, он сделался одним из могущественнейших людей в России и не один раз помянул добрым словом Алексашку Меншикова, который однажды подсунул ему в постель «девицу Монс»!