Коронация - [2]

Между этими бревенчатыми домами были дороги, которые из-за снега и дождя превратились в реки грязи. Казалось, они вели в никуда, но исчезали с лица земли сразу же, как только достигали последней группы лачуг. Из окна вагона не было видно ни магазинов, ни таверн, ни ратуш, как в наших западных прериях. Вместо этого везде были те же коричневые бревенчатые лачуги с низкими крышами, двухэтажная церковь между ними, широкая, грязная дорога, тянущаяся к станции, поля, где мужчины и женщины пахали густую, шоколадного цвета землю, а ещё бесчисленные стаи ворон, чёрными тучами проносившиеся по небу.

Когда кончились деревни, начались болота. Оттуда поднимались цапли и выпи и тяжело летели прочь, отвечая на пронзительный гудок локомотива своими хриплыми, меланхоличными криками. Наверное, нет больше птиц, наводящих такую тоску, как цапли и вороны, и они, казалось, олицетворяли всю эту местность между Александровым и Москвой. Несмотря на ослепительный свет солнца и на яркую влажную зелень, здесь не было признаков веселья и радости, но лишь безнадёжная, тоскливая тишина и печать непрекращающейся борьбы за право на скудное существование.

Единственными яркими пятнами на нашем небосклоне были железнодорожные станции. Они стояли посреди осин и берёз, огороженные аккуратным белым палисадом, а внутри ждали отполированные до блеска кипящие самовары, множество разных закусок в маленьких тарелочках на чистой льняной скатерти, бесчисленные бутылки водки и икра в больших жестянках. Мы ели на каждой станции, поскольку никогда не знали, когда прибудем на следующую. Поэтому мои главные воспоминания о путешествии по России: горячий чай, которым мы обжигали горло, холодная икра и официанты в высоких сапогах. Как только поезд останавливался, они в ответ на наши расспросы восклицали: «Бифштекс», — и с готовностью мчались за ним.

На каждом перекрёстке были полуофициальные станции с заборами и воротами, покрашенными в чёрно-белую полоску. За ними следили женщины, которые стояли у дороги с зелёными флагами.

В России в качестве топлива для локомотивов используют не только уголь, но и дрова, и задолго до того, как мы достигали станции, мы угадывали её приближение по штабелям дров, которые лежали по обеим сторонам путей. Из-за этого вся страна напоминала огромный лесной склад. Эти штабеля дров, чёрно-белые столбы, постоянный вид одиноких детей, пасущих тощую корову или полудохлую лошадь, притом, что на протяжении многих миль нет никаких признаков жизни — вот три вещи, которые показались нам самыми характерными приметами восьмисотмильной территории от границ Германии до древней столицы.

Мужиков мы видели только на станциях. Они собирались в молчаливые, апатичные группки и смотрели на проходящие поезда. Это были люди прекрасного крестьянского типа, ширококостные, сильные, с печальными, невежественными лицами. Они не смеялись и не шутили, как прогуливающиеся на наших железнодорожных станциях. Они стояли с засученными рукавами и смотрели на путешественников с застенчивым, страдающим видом, похожие на непонимающих, тупых животных.

Они носили длинные, засаленные пальто из овчины, которые сужались на талии и расширялись ниже колен, как платья. На ногах более зажиточных были надеты сапоги. Остальные оборачивали ноги длинными льняными повязками и ремнями из кожи или плетёной соломы. На всех мужчинах были непременные фуражки, которые казались национальным символом России. Их длинные волосы были подстрижены ровно по линии плеч.

Женщины были одеты точно так же, как мужчины, в те же длинные овчинные пальто и высокие сапоги, и отличить их можно было только по платкам на головах. Они были низкорослые, коренастые и настолько отличались от мужей и сыновей по росту, что казались представителями другой расы. Ни в их фигурах, ни в их лицах не было заметно признаков женской красоты и грации.

Еврейский тип, который преобладал в Польше, потом, конечно, исчез, и, казалось, население делилось на два класса: те, кто носили форму, и те, кто носили овчинные пальто. Но тех, кто носил форму, было намного больше. Их было так много, они так тесно толпились, что казалось, будто все мужчины этого народа проводят время, отдавая кому-нибудь честь, и наслаждаются этим. А если какое-то время не было никого, кому можно было бы отдать честь, они приветствовали равного по чину. Это казалось национальным обычаем.

Один человек сказал нам: «В этой стране нужно помнить, что здесь каждый — либо хозяин, либо раб. И он будет исполнять ту роль, на какую вы его назначите». Честно говоря, звучит абсурдно, но мы обнаружили, что в этом есть определённый смысл. Если иностранец обращается к русскому чиновнику — а здесь все что-то вроде чиновников — с вежливостью, сняв шапку, то русский тут же принимает властный вид. Но если вы относитесь к чиновнику как к рядовому должностному лицу, тот соглашается с такой ролью и делает для вас всё, что в его власти.

Москва оказалась городом огромных размеров, расположенным на множестве невысоких холмов, с двухэтажными домами, с улицами, которые выложены большими круглыми булыжниками. Дома оштукатурены, покрыты зелёными жестяными крышами. Голые площади, недостаток муниципальных строений и статуй в общественных местах придают Москве неукрашенный, безнадзорный вид Константинополя или любой другой полуварварской столицы. Кажется, что такой город построен без плана, что он возник сам по себе и разросся, как ему угодно.