Корона скифа - [15]

И тогда он заливаль всю каюта керосином, а клопы его всё кусаль. Он тогда сказал давать факел, бросал в каюту, запирал её на ключ, и так говорил для маленьки клопик: "Теперь все будете гореть, думкопф, сволотш!"

И што делал?! Весь каюта сгорал, вся пароход сгорал, вся команда прыгаль в Обь, сам Альфред Краузе тоже прыгаль. А теперь капитан Краузе кормит отщень много маленьки клопик на тюрьме.

Так что лучше будем потерпеть. Клопик пьет нашу крофь, знатшит, он есть наш крофный родня! Ах-ха-ха! — развеселился капитан.

Смирился с клопами и Улаф. Он старался больше времени проводить на палубе. Он уже познакомился с двумя россиянами, плывшими в Томск. Один из них был художник Франц Литке, получивший пенсион от академии художеств, он был избран для этой поездки в дальний Томск из многих других молодых художников, ибо ему удавались и пейзажи, и портреты, надо же было кому-то запечатлеть быт сибиряков?

Пароход вилял по реке Иртыш, эта река закручивала такие петли, что пароход иногда плыл в обратном направлении, чтобы повернуть в конце петли.

Высоченная труба выбрасывала черные клубы дыма, Торчала вровень с трубой парусная мачта, на конце которой развевался трехцветный флаг. Парус ставили в особых случаях, если кончались дрова, либо мощи машины не хватало.

Люди в долбленых лодчонках, ловко направляли челны свои к пароходу, и что-то кричали вслед. Улаф до сих пор изучал лишь древние языки, а из современных хорошо знал только европейские, но он вдруг понял несколько остяцких слов.

И когда случилось пароходу пристать к берегу, Улаф стал разговаривать с аборигенами. И они говорили, что это торум-маа, и он понял, что это земля священная. И один держал в руках корень, оструганный в виде журавля, с натянутыми струнами, и играл мелодии, и пел слова, и это было похоже на скандинавские саги.

Франц Литке, примостившись на связке канатов, установил подрамник с холстом, и на нем как бы проявлялись здешние берега, люди, несущие к кораблю огромных копченых осетров, и люди, таскающие в кожаных мешках колотые дрова из прибрежных сараев. Они складывали дрова на палубе парохода, и матросы давали им по чарке. И чудесный музыкальный инструмент звенел, и ему подпевали обские волны.

Пароход зазвонил в колокол, затарахтел, забухал плицами по воде, и черные клубы дыма вырвались из трубы.

— Шайтан! Шайтан! — кричали на берегу, и махали руками и связками прошлогодних белок:

— Шайтан! Меняй! Пить давай! Куда, куда?!

Илья Иванович сказал, что сюда надо приплыть потом за рыбой и мехами.

— Да! — сказал Улаф, — рыба тут удивительная, крупнее морской.

— Это что! — воскликнул Илья Иванович. — Милай! У меня случай был. Рыбалил я. В лодке по Оби со своей охотничьей собачонкой плыл. Собачонка Кутька возьми да свались в воду. И тут же щука вынырнула, почти, как моя лодка, пасть раззявила, хвать мою собачонку, и была такова. Ладно. Причаливаю к берегу, бедою убитый. А тут рыбаки невод тянут. Гляжу, агромадная щука в том неводе бьется. И слышу, глухо, как из-под подушки, Кутька скулит. Братцы! — говорю, — вспорите гадине брюхо, собачка моя там. — Один рыбак взял тесак да по брюху зверине полоснул. И выскочил оттуда Кутька и давай щуку кусать…

Улаф не знал, что и думать, верить ли столь странному рассказу? Но Илья Иванович человек солидный, врать не должен.

От нечего делать, они решили хорошенько ознакомиться с судном. Спустились в трюм. Он был перегорожен железными прутьями, за этой изгородью лежали и сидели на соломе кандальники в полосатых одеждах. Улафу это напомнило Стокгольмский зоопарк, только здесь за решетками сидели не люди, а звери, и там не было часового с ружьем, а здесь он был, и внимательно наблюдал за узниками.

Илья Иванович подошел к решетке и, просунув руку, бросил кандальникам кисет. Один из арестантов кинулся к решетке, и что-то сунул купцу в руку.

Тотчас же часовой закричал:

— Ваше степенство! Чего это вы себе позволяете! Отойдите от решеток сейчас — же! Чего они вам передали?

— Ничего, милый! — отвечал Лошкарев, — табачку я им дал, а они мне — денежку. Вот тебе на водку… — и сунул рубль часовому в карман камзола.

— Что сделали эти люди? Зачем их так много? — спросил Улаф.

— Эка, много! — отвечал снисходительно Лошкарев, — у нас, почитай, вся Сибирь — сплошные мазурики. Такая, брат, страна, да ты привыкай помаленьку, шведец, у нас тебя быстро русским сделают…

Обедали они в буфете. Там было несколько очень важных господ. Один даже был во фраке, с золотыми запонками. Он сетовал на то, что в буфете нет ни устриц, ни омаров.

— Зато осетрина первосортная, ваше превосходительство! — кланялся ему буфетчик.

Вдруг в буфет вошли еще двое, один — в штатском, крепыш, похожий на борца, другой — полицейский.

— Ах. Вот ты где, Малевич! А мы тебя обыскались!

Фрачный франт погрозил пальцем, на котором сверкал перстень с бриллиантами:

— Обознались, очевидно…

Он взял бутылку шампанского, словно хотел налить вина. И вдруг, выбив стекло, скакнул в окошко.

— Держи! — раздался истошный крик.

Франт, как был, во фраке и лакированных ботинках, спрыгнул с борта в волны Оби.

— Глуши машину! Спускай на воду лодку! — кричали штатский и полицейский.