Корона на завязочках - [20]

Сейчас перенесу себя на несколько десятилетий вперед, когда в старом советском фильме «Цирк» будет восстановлена сцена знаменитой колыбельной — сцена убаюкивания темнокожего мальчика разноязычной советской публикой. (Помните? «Многоуважаемый публикум СССР…».) В актере, что пел на идиш, я узнала того позднего гостя, что приходил тогда к Нистеру и Лене. Его звали Соломон Михоэлс.

Но вернемся в то время, когда тетя Лена собиралась нас поить чаем. Она посадила меня к столу, спиной к Нистеру, он оставался за своим крошечным дощатым столиком у окна, это было его рабочее место. В этой комнате все предметы уменьшенного размера. Я выпила чай и оглянулась: мне казалось, что в комнате никого нет, так бесшумно было его присутствие. А над глазами его нависли брови, словно ограждая его зрение от всего лишнего. Таким он остался в памяти и таким он запечатлен на гипсовом портрете-бюсте.

После того, как его арестовали, к Лене пришли и предупредили: если хотите жить — уберите бюст.

Она не убрала.

Когда убили Михоэлса, когда арестовали Нистера, его сына Иосифа («потенциального мстителя за отца»), поэта Маркиша и большую группу советских деятелей искусства, арестовали и убили… Рука не поворачивается писать… очередной кровавый бред… Когда система в очередной раз уничтожила очередной пласт культуры, когда закрыли Еврейский Драматический Театр, в котором работали Михоэлс и Зускин, и в котором тетя Лена была актрисой амплуа травести, когда она осталась без семьи, без работы, без средств к существованию, с клеймом жены врага, вот тогда…

Попробую представить себе, что было тогда, в то мертвое время, по тому, какой увидела ее, когда я была уже взрослой: крошечная женщина с глазами в пол-лица (невеселая травести), говорит мало, почти никогда о своей беде. Пенсия? Нет. Для этого надо идти к «ним», объясняться, писать бумаги. Нет. Называет того, кто устроил ее в артель, своим спасителем. В артели работала надомницей: набивала ватой туловища для кукол. В комнате стоит корзина с работой — зрелище жутковатое. Знает все новинки литературы и все московские спектакли. Абсолютно чужда светскости — предельно естественна и проста. Когда я пытаюсь представить себе, что такое хороший вкус в поведении — вспоминаю тетю Лену. Накрепко, как заговоренная, прикована к своей комнатушке — здесь был арестован Нистер, отсюда его увели ночью. Может, для нее уйти отсюда — значит что-то предать? Бог знает. Она никогда не говорит об этом. Даже когда голод, сырость и полумрак помещения ее одолели и она заболела туберкулезом, всё равно не ушла. Отказалась от госпитализации. Сидела на маленьком сундучке под бюстом Нистера, глотала какие-то таблетки, и, вроде, чего-то ждала. Хотя ждать было решительно нечего: Нистера уже давно не было в живых. Сын Иосиф уцелел, вернулся. Я думала — он немой, а он, этот огромный человек (в кого он такой?), просто перестал разговаривать.

И вот однажды… Как в сказке. Но в грустной: поздно. Всё поздно. Но все-таки: что было, то было. Приехал из далекого далека… Слава Богу, в те времена уже далекие далека имели свои названия.

Приехал из Франции владелец одной из крупных частных картинных галерей. Его фамилия — Каганович. Нет, не родственник «тому». Родственник Нистеру. Его родной брат. И началось. Что он только не предпринимал, чтобы ему разрешили помочь вдове покойного брата! Разрешили. Помог. Но, кажется, глаза тети Лены стали еще печальнее: «Ну подумай, зачем мне это?». Всё было бы «затем», кабы чуточку раньше. Да кабы не туберкулез — спутник нищеты и одиночества. Но времена приходят только тогда, когда они приходят.

Она умерла в сухой, теплой и светлой комнате. А рядом — агрегат, о котором она прежде и думать не думала: холодильник. Да еще с надписью «Форд». «Ну подумай, зачем мне это?».

По-настоящему радовалась она лишь тому, что имя Нистера будет увековечено: его брат сделал миллионный подарок Москве — картину из своей коллекции — в память о Нистере. С одной единственной просьбой: упомянуть имя брата, в память о котором работа появилась на стенах одного из лучших музеев страны.

Тетя Лена так и не узнала, что упоминания о Нистере нет.

В мастерской киевского скульптора Оли Рапай от пола до потолка — стеллажи… А на них чего только нет. Такого разнообразия цвета, форм, изысканных линий нигде больше не увидишь… Вечный праздник… Вазы, блюда, подставки, скульптура малых форм. Нет работы, которую не хотелось бы в руки взять, полюбоваться, повертеть… Честно говоря, завидно, хочется видеть это каждый день… у себя дома. Мне повезло. У меня есть работа Оли Рапай-Маркиш.

В этот раз мы были в гостях у Оли вдвоем с Леной Сигаловской, она всегда посещала мастерскую Рапай, когда приезжала в Киев. Говорила, что в атмосфере ее мастерской ощущает особую духовность. Да и Олю любит. Не просто любит: они уже как родственники. Можно сказать, кровные. По арестованным.

— Подними брезент с пола, — говорит Оля, — позади себя. Осторожно, не наступи, там работа…

Я подняла брезент и ахнула. Я ахнула, а тетя Лена вскрикнула. Композиция называлась «Арест», свидетельство очевидца. Отца Оли, поэта Переца Маркиша, арестовали, а через некоторое время арестовали Олю и ее мать. И выслали. Память подсказала Оле, уже зрелому художнику, детали воссозданной сцены, характер и пластику фигур, документальную подлинность происходящего. И Лене, как видно, работа в точности напомнила сцену ареста Нистера. Смотрю, она содрогается от беззвучных рыданий. Господи, как они помещаются в ней, она такая крошечная… Оля что-то накапала в стакан — в комнате запахло лекарством. Наверное, так было и тогда… Всё повторяется, даже запахи.