Королю червонному — дорога дальняя - [21]

— Вот видишь, — торжествующе смотрит на нее гестаповец. — Так кто у вас связной между Веной и Италией?

В косяк двери, что ведет в соседнюю комнату, вбит толстый крюк. Гестаповец велит ей встать на табуретку, выкручивает руки и надевает наручники. Цепляет их за крюк. Проверяет, хорошо ли держатся, и выбивает у нее из-под ног табуретку. Плечи пронзает резкая боль. Она висит над самым полом, и кажется, что стоит чуть-чуть вытянуть пальцы ног — и можно будет на них опереться. И она тянется изо всех сил.

Июль, ослепительное солнце, круг света на полу. Она в сознании. Гестаповец расхаживает по комнате. Ему скучно, он куда-то звонит, договаривается насчет воскресной прогулки. Подходит, поправляет крюк, подтягивает ее повыше. Говорит, что сам бы рад обращаться с женщиной полюбезнее, но ему необходимо выяснить пару деталей. Например, кто ездил к Андерсу в Италию.

Он опускает ее на землю, разрешает умыться. В комнате есть умывальник. Мраморный, над ним хрустальное зеркало — «Метрополь» был роскошным отелем.

Из зеркала на нее смотрит чье-то жуткое опухшее лицо с выпученными красными глазами. Она шарахается в ужасе — лицо тоже отступает. Делает шаг вперед — лицо приближается. Делает еще шаг и понимает, что бояться нечего — это она сама.

После допроса она возвращается в тюрьму. Тюрьма находится на улице Элизабет-променад, и венцы ласково называют ее «Лизль» — «Эльжуня». Надзиратели в «Эльжуне» не вредные. Опускают ей нары, хотя днем не положено, делают компрессы, врач вправляет плечевые суставы.

— Не знаю я никакого Андерса, — говорит она надзирателям. — Знай я хоть что-нибудь — обязательно бы сказала.

Она говорит по-польски. Надзиратели думают, что она бредит или выбалтывает тайны подпольщиков, и пытаются знаками предостеречь ее. Но это не бред. Она бы действительно выдала тайны — польские, еврейские, какие угодно. Еще бы и поторговалась: «Я вам расскажу про Андерса, а вы моего мужа…» — может, его бы и отпустили. Увы, никаких секретов она не знает. Лежа на нарах, она думает об этом с сожалением и без всяких угрызений совести.

Она идет в комнату сто двадцать один.

Навстречу по коридору идет Граф. Его ведут двое конвоиров.

Они проходят друг мимо друга, лицо у Графа спокойное, почти умиротворенное, он не смотрит на нее, не выдает себя ни малейшим жестом. Это все он, думает она. Вена, Андерс, Северная Италия… Ну разумеется, это Граф. Он, значит, подпольными делами занимался, а не ее мужем. В ней поднимается обида. Подпольщиков тысячи, а ее муж один — беспомощный, одинокий, всеми покинутый.

В эту ночь они снятся ей оба. Костел, она стоит сбоку, а по центральному проходу, мимо святых образов, цветов и свечей, Граф ведет ее мужа. Она не знает, можно ли ей подойти, поэтому не двигается с места, а они проходят мимо с равнодушными невидящими лицами. Как Граф мимо нее в гестапо. Как она мимо матери мужа в Павяке… Муж во сне очень красивый, стройный, волосы облегают его голову, словно золотой шлем. И глаза такие ярко-синие, что она видит их издалека, с противоположного конца костела.

По дороге на допрос она думает, что может означать этот сон.

Она входит в комнату сто двадцать один.

Гестаповец встает из-за стола, подходит к ней, но наручники не надевает.

Подает ей стул. Говорит:

— Садитесь, пожалуйста.

Она садится.

Гестаповец едва заметно улыбается.

— Теперь мы знаем правду, — говорит он. — Вы ведь еврейка, верно?

Она молчит.

Да, она еврейка. И что теперь? Застрелят. В течение двадцати четырех часов, как евреев в Павяке. Ну и что? Зато не будет больше табуретки. Не будет крюка…

— Пожалуй, с меня хватит, — говорит она по-польски и слышит голос Халины.

Гестаповец не понимает по-польски.

— Я говорю, что вы правы. Я еврейка.

Поразительно. Сияющий гестаповец склоняется к ней, предупредительный, словно вышколенный официант:

— Чаю? Кофе?

Женщина в летнем костюме вносит кофейник, две чашки и блюдо с пирогом. Гестаповец угощает ее и объясняет нормальным, человеческим голосом:

— Если бы вы работали на генерала Андерса, вы были бы нашим врагом. И, разумеется, мы бы вас уничтожили, как уничтожают врага. А раз вы еврейка, вас, разумеется, все равно уничтожат, но не по вашей вине…

Она не совсем понимает, что он хочет сказать.

— Вера предков — не ваша вина, — втолковывает ей гестаповец.

— Не моя вина… Но меня уничтожат… разумеется…

— Таков закон, фрау Мария. Хорошо, что мы во всем разобрались.

— Фрау Изольда, — поправляет она.

— О, какое красивое имя. Изольда… А зачем вы все-таки признались, что вы еврейка?

— Затем, что с меня хватит!

Так говорила Халина, сестра моего мужа. Ее больше нет. А мне больше не придется переживать, что я не успела о ней позаботиться. Мне ни из-за кого больше не придется переживать…

Рассвет. Она лежит на нарах и слышит, как поворачивается в замке ключ. Открывается дверь, на пороге двое надзирателей. Ждут ее. Она встает. Идут медленно, она посередине, они по бокам, отстав на шаг. Спускаются во двор. Это время прогулки, по периметру двора гуськом ходят заключенные. Она сразу узнает мужа: самый высокий, с прямой спиной… Он замечает ее — и поспешно отворачивается. Это понятно, он боится: вдруг она посмотрит… окликнет… как-то его выдаст… Муж прекрасно понимает, куда ее ведут, и хочет, чтобы она прошла побыстрее. Может, даже молится, чтобы все поскорее закончилось… «Туда», — говорит надзиратель и показывает ворота тюрьмы. Они открыты, за ними виден слабый свет. Словно где-то вдалеке горит фонарь. «Туда, — повторяет надзиратель. — Сама дойдешь?»