Королевская аллея - [110]

— Когда он не имеет какой-то отрады для глаз, у него нет и новых идей. Он не может воспрянуть духом.

— У тебя переизбыток терпимости, как всегда, — раздумчиво сказала Дочь. — Но мне такой переслащенный десерт не по вкусу. И потом, этому Клаусу уже за сорок.

— Хватит! — распорядилась хозяйка дома (настолько внятно, что, если бы возобновленный спор продолжился на тех же тонах, его было бы слышно и на балконе).

Но тут раздался стук в дверь. Очень тихо, в чем не было никакой необходимости, в гостиную вдвинулся Голо Манн и поприветствовал всех: «С добрым утром!» Голос казался каким-то поцарапанным. Лицо Голо — как и лицо его сестры, но без смягчающего воздействия макияжа, — явственно обнаруживало следы дурно проведенной ночи. Борозды на лбу врезаны глубже, чем обычно, и табачно-алкогольные испарения — хотя утренний туалет уже завершен — тоже более ощутимы.

— Ты уже сказала ему, Миляйн? Что его главный персонаж здесь? — возобновился шепот.

— «Главный персонаж», что за бред! — отпарировала сестра. — Хойзер — лишь один из многих в парадном шествии захваченной им человеко-добычи.

— Но они однажды поцеловались. И он оказал на него наибольшее влияние.

— А теперь развлекается со своим хахалем в Азии.

— Он укрепил доверие Колдуна к миру собственных ощущений.

— Скорее посеял в нем еще большую неуверенность. Любовь между мужчинами, мой драгоценный братец, до добра не доводит.

— Противоположная ей — тем более.

— Почему же? Сапфо и ее жрицы жили в добром согласии.

— Ты, что ли, сама наблюдала за их жизнью на Лесбосе? Лучше, Эри, занимайся делом — ну хоть этим фильмом.

— А ты доведи, наконец, до ума свою американскую книжку.

— Это произойдет быстрее, чем ты думаешь.

— И не врывайся в нашу жизнь без предупреждения.

— Моя американская книжка тебе, сестренка, не понравится: там прославляется свобода, а не социалистическая мелочная опека.

— Твоя «свобода» — это империализм и злоупотребления властью за счет маленького человека!

— Америка это модель нашего будущего развития: и в плохом, и в хорошем.

— Ну конечно! Как насчет того, чтобы обуздать банки и смягчить нужду?

— Мое мышление поддерживает традицию и чувство собственного достоинства.

— За борт все то, Кусачик, что не смогло предотвратить катастрофу!

— Я хочу, Madame Revolution[85], чтобы сохранялись заслуживающие доверия элиты и привычные формы.

— А я хочу, чтобы соблюдались права человека, без всяких ограничений.

— Чувство стиля и образованность гарантируют истинную свободу.

— Справедливость и мир — безусловная необходимость!

— А я думаю, что чувство чести, мадам.

— Скорее уж человечность. Сострадание к обесчещенным.

— Гул обессмыслившихся понятий!

— Послушай самого себя.

Катя Манн поднялась и неподвижно застыла возле стола.

— Хватит! — приказала она громко, с нажимом. — Я запрещаю вам произнести еще хоть слово. Мы сейчас в поездке, связанной с выступлениями отца. И что в такой поездке должно делаться и говориться, определяю я. — Трапеза, — продолжила она, — это все равно что церковный праздник в Бад-Тёльце. Вы должны были бы спокойно обсуждать, что лучше: ничем не скованный благородный нрав, то бишь аристократический принцип, или человечность, гарантированная законом, — современный способ регулирования всех шероховатостей. Я сама думаю, что без достойной контролирующей инстанции продвижение и по тому, и по другому пути застопорится.

Повзрослевшие дети удивленно переглянулись.

— Потому что человек с большой охотой вдруг начинает вести себя как дикий зверь.

Как уже нередко случалось, они недооценили мать: с ее жизнестойкостью, ее финансовыми способностями и, может, еще многими другими качествами. Вот только ключи свои она по-прежнему вновь и вновь теряет…

— Томми! — Ее темный голос проникал теперь дальше гостиной, на балкон. — Сколько можно оставаться в тени! Готфрид и твоя дочь проголодались.

«У них тут что-то сошло с рельсов», — услышала она шепот Эрики.

«Что же?» — проникла в уши этой не слишком высокой женщины, в девичестве Кати Прингсхайм, ответная реплика сына. Нитка жемчуга украшала ее проверенную в невзгодах грудь.

Писатель, опустив глаза, нерешительно приблизился к близким. Аппетита у него не было. Семейный entourage[86] иногда поддерживает человека, согревает его, но, может быть, чаще удерживает в плену, лишает сил, своей жизнью ограничивает — делает как бы неизбежной — собственную его жизнь, которая могла бы протекать и совсем иначе. Какой же ум проявил Гёте, этот прямо-таки пугающе свободный дух, когда не пошел на похороны даже своей матери, даже жены! То, что они пережили друг с другом (и в хорошем смысле, и в плане взаимных трений), — с этим в земной жизни уже покончено, это запечатано последним ударом сердца. А стоять потом у могилы — добавочная мука, которая никому не поможет, только отнимет силы, потребные для завершения собственного земного пути, замутит мысли грезами о потустороннем: о новой встрече в раю, в аду, или — если умершие существуют как испарения — где-то далеко за распознаваемым отсюда Млечным путем.

Здесь внизу надо оставаться практичным!

Что достаточно трудно.

Венгерское интермеццо

Еда пахла восхитительно. Директор Мерк разрезал кусок мяса, который еще при приближении ножа охотно выказывал готовность распасться. Нос втягивал возбуждающую аппетит смесь из аромата тмина и запаха лаврового листа. Позволить себе маленький горячий завтрак между утренним кофе и не имеющим установленного срока обедом — это, может быть, и причуда, но весьма приятная. В период своего обучения в базельском отеле «Три короля» Клеменс Мерк перенял этот полезный ритуал (и научился ценить его) у тогдашнего главноуправляющего Штюрцли