Королева Виктория - [74]

Но эти бури, хоть и страшные, пока они длились, быстро успокаивались и случались все реже и реже. С возвращением счастья от состарившейся королевы исходила мягкая доброта. Ее улыбка, некогда редкая гостья на этих печальных чертах, теперь озаряла их с легкой готовностью; голубые глаза сияли; все ее лицо, внезапно сбросив с себя маску непроницаемости, посветлело, смягчилось и излучало на окружающих незабываемое обаяние. В последние годы дружелюбие Виктории приобрело особое очарование, которого не было в нем даже во времена юности. Всех, кто ни подходил к ней, — или почти всех — она странным образом околдовывала. Внуки ее обожали; фрейлины ухаживали за ней с благоговейной любовью. Честь служить ей затмевала тысячи неудобств — монотонность придворной жизни, утомительные дежурства, необходимость нечеловеческого внимания к мельчайшим деталям. Но исполняя замечательные обязанности, люди забывали о том, что ноги их болят от бесконечных коридоров Виндзора или что руки окоченели от балморальской стужи.

Но главное, что делало такую службу особенно приятной, был живой интерес королевы ко всем, кто ее окружает. Ее страстное увлечение повседневными заботами, мелкими проблемами, повторяющимися сентиментальностями домашней жизни постоянно требовало расширения поля деятельности; масштабы ее собственной семьи, сколь бы широки они ни были, были недостаточны; она стала с готовностью вникать в домашние дела своих фрейлин; ее симпатии распространились на всех обитателей дворца; даже служанки и судомойки — судя по всему — вызывали ее интерес и сочувствие, если их возлюбленные переводились в иностранный гарнизон или их тетушки страдали ревматизмом, что, кстати, было предметом особой заботы.

Тем не менее, субординация соблюдалась неукоснительно. Одного присутствия королевы было для этого достаточно, но и дворцовый этикет играл весьма существенную роль. Этот тщательно проработанный кодекс, который приковывал лорда Мельбурна к дивану и молча располагал остальных гостей в строгом согласии с их рангом, соблюдался столь же пунктуально, как и всегда. Каждый вечер после обеда ковер перед камином, доступный лишь особам королевской крови, мерцал перед непосвященными запретной славой или, в некоторых ужасных случаях, магнетически заманивал их к самому краю бездны. В нужный момент королева делала шаг в сторону гостей; их подводили к ней по одному; и пока в скованности и смущении диалог следовал за диалогом, остальные ждали в безмолвной неподвижности. Лишь в одном случае было допущено нарушение строгого этикета. В течение большей части правления неукоснительно соблюдалось правило, согласно которому министры во время аудиенции у королевы должны были стоять. Когда премьер-министр лорд Дерби прибыл на аудиенцию к Ее Величеству после серьезной болезни, он упоминал впоследствии, как доказательство королевского благоволения, что королева заметила: как жаль, что она не может предложить ему сесть. Уже после этого случая Дизраэли, после приступа подагры и в момент особого расположения Виктории, было предложено кресло; но он счел разумным скромно отказаться от такой привилегии. Однако в поздние годы правления королева неизменно предлагала мистеру Гладстону и лорду Солсбери присесть.

Временами строгая торжественность вечеров нарушалась концертами, операми или даже спектаклями. Одним из наиболее замечательных свидетельств освобождения Виктории от оков вдовства было возобновление — после тридцатилетнего перерыва — традиции приглашения драматических коллективов из Лондона для исполнения спектаклей при дворе в Виндзоре. В таких случаях ее душа воспаряла. Она любила спектакли; любила хороший сюжет; но больше всего ей нравился фарс. Увлеченная происходящим на сцене, она могла следить за развитием сюжета с детской непосредственностью; или могла принять вид осведомленного превосходства и с наступлением развязки победоносно воскликнуть: «Ну, что! Вы ведь этого не ожидали, правда?» Ее чувство юмора было сильным, но несколько примитивным. Она относилась к тем очень немногим людям, которые понимали шутки принца-консорта; и даже когда они прекратились, она по-прежнему могла сотрясаться от смеха в домашнем уединении по поводу каких-нибудь забавных мелочей — причуд посла или проступка невежественного министра. Более тонкие шутки нравились ей меньше; а уж если они приближались к границе допустимых приличий, опасность была велика. Осмелившийся тут же навлекал на себя сокрушительное неодобрение Ее Величества; а сказать что-нибудь неуместное было самой большой смелостью. Тогда уголки королевских губ опускались, королевские глаза в изумлении расширялись, и королевское лицо принимало крайне зловещее выражение. Нарушитель, дрожа, замолкал, а обеденный стол сотрясался от грозного: «Это не смешно». Потом, в узком кругу, королева могла заметить, что провинившийся «ведет себя несдержанно»; это был вердикт, не имевший обратного хода.

В целом ее эстетические вкусы оставались неизменными со времен Мендельсона, Лендсира и Лаблаче. Ей по-прежнему нравились рулады итальянской оперы; она по-прежнему требовала высокого класса в исполнении фортепьянных дуэтов. Ее взгляды на живопись были твердо определены; сэр Эдвин, заявила она, идеален; манера лорда Лейтона оказывала на нее большое впечатление; а вот мистер Уатте был ей совершенно не по вкусу. Время от времени она заказывала гравюрные портреты членов королевской семьи; в таких случаях ей представляли первые пробные варианты, и, рассматривая их с невероятной скрупулезностью, она могла указать художникам на ошибки, порекомендовав одновременно и способы их исправления. Художники неизменно признавали, что замечания Ее Величества чрезвычайно ценны. К литературе она питала меньший интерес. Она увлекалась лордом Теннисоном; и поскольку принц-консорт восхищался Джорджем Элиотом