Королева Виктория - [9]

В те летние дни мы часто пробирались в сад дяди Сассекса: Феодора с книжкой, я с лейкой и Шпет. Они с Феодорой сидели на траве, наблюдая за мной и время от времени предостерегая меня, чтобы я опять не залила ноги водой. Я же была просто счастлива бродить с лейкой среди цветов, вдыхать их аромат и слушать жужжание пчел.

И почти каждый раз, когда мы приходили туда, к нам присоединялся молодой человек. Это был кузен Август, сын дяди Сассекса от первого брака. Кузен Август был очень хорош в своем мундире драгунского полка, и он очень любил сидеть с Феодорой и Шпет, разговаривая с ними, пока я занималась поливкой.

Они часто смеялись, и старушка Шпет улыбалась, кивая головой, как она это делала всегда, когда была довольна. Это были такие счастливые дни. Но внезапно они кончились, и мы уже больше не ходили в сад дяди Сассекса. Шпет и Феодора попали в немилость. Однажды я застала Феодору плачущей и упросила ее сказать мне, что случилось.

— Август и я хотели пожениться, — сказала она.

— Это было бы замечательно, — воскликнула я. — Ты бы жила рядом, а я бы приходила каждый день поливать твой сад. Феодора покачала головой.

— Мама очень сердится. Меня отошлют отсюда.

— О нет, Федди, ты не должна уезжать! — воскликнула я. Она печально кивнула, и вид ее слез заставил и меня расплакаться.

— Мама обвиняет во всем бедняжку Шпет. Ее, наверно, тоже отошлют. — В своем унынии Феодора была более откровенна, чем обычно. — Считают, что Август не подходит для меня. Я удивилась.

— Но почему? Ведь он мой кузен.

— Да, но, видишь ли, хотя герцог женился на леди Августе, их брак не был признан, так как она не королевского происхождения, и поэтому они говорят, что Август — незаконный сын. А значит, я не могу выйти за него замуж.

— Я думаю, дядя Сассекс не имел бы ничего против.

— О да. Он беспокоится только о своих книгах и часах и о своих снегирях и канарейках. Он ничего бы не имел против. Но мама говорит, что мы вели себя непристойно. Но ты… о тебе речи не было. Это только бедняжка Шпет и я.

Я не зря беспокоилась. Очень скоро Феодора пришла ко мне притихшая и печальная и сказала, что она едет в Германию навестить нашу бабушку. Я была в отчаянии и никак не могла утешиться. Бедная старушка Шпет ходила, потупив взгляд, а все — и даже Лецен — смотрели на нее крайне осуждающе.

Когда уехала Феодора, я была неутешна. Мама говорила, что я хандрю, более снисходительная Лецен говорила, что я тоскую. Я рассказывала куклам, как я несчастна. Я была не в состоянии снова пойти в сад дяди Сассекса, хотя я и знала, что его цветы скучают по моей лейке.

Жизнь состояла из сплошных уроков, которыми руководил преподобный Дэвис. Чистописание и ненавистную арифметику преподавал Томас Стюард, немецкий — мистер Бэрез, а французский — месье Грандино. У меня были способности к языкам, и эти уроки мне нравились. Музыку преподавал мистер Сэйл, органист из церкви Сент-Маргарет в Вестминстере, рисование — член Королевской академии Ричард Вестолл, а танцы и манеры — мадемуазель Бурден. Все эти достойные люди отнимали у меня столько времени, что ни на что другое его не оставалось. Я не всегда была прилежной ученицей, и преподобный Дэвис часто сокрушался по этому поводу. Я не хотела обижать никого из учителей, но делать все время уроки было так скучно. Иногда у меня случались вспышки раздражения, «взрывы», как называла их мама. Однажды, когда мистер Сэйл, придя в отчаяние от моей игры на фортепьяно, сказал: «В музыке нет легких путей, принцессы должны упражняться, как и все», я пришла в такое раздражение, что, захлопнув с треском крышку инструмента, сказала: «Вот! Видите теперь, что не может быть никаких «должна»!» Бедный мистер Сэйл! Он был так ошеломлен, что это положило конец уроку в тот день.

Все эти люди, я думаю, были ко мне очень расположены, несмотря на частое отсутствие прилежания с моей стороны и неожиданные вспышки гнева. Я не старалась скрывать свои чувства, поступая наперекор маминым наставлениям. Мама находила мою непосредственность вульгарной, они же считали ее очаровательной. Так что обычно мы с моими учителями неплохо ладили. Но с отъездом Феодоры я так загрустила, что никакие занятия не лезли мне в голову, и учителя приходили просто в отчаяние, пытаясь заставить меня выучить хоть что-нибудь.

По средам в Кенсингтоне нас навещал дядя Леопольд[5]. Его приезды были для меня праздниками. Я стояла у окна с Лецен, ожидая его появления. Мне нравилось смотреть, как он выходит из экипажа, он был так хорош собой.

— Дядя Леопольд — самый замечательный человек в мире! — говорила я Лецен.

Как только за мной присылали, я неслась вниз и бросалась в его объятия. Мама стояла в стороне, на этот раз не выражая неудовольствия, хотя я и позволяла непосредственному чувству взять верх над правилами приличия. Дядя Леопольд тоже не имел ничего против. Он спрашивал, люблю ли я его по-прежнему, и я пылко заверяла его в своей привязанности.

Я сидела у него на коленях, и он говорил мне, что нужно быть хорошей девочкой и исполнять свой долг, помня, что это единственный путь к подлинному удовлетворению.