Королева - [32]

Поначалу Елизавета II изо всех сил старалась казаться суровее и солиднее. “В первые пять лет она гораздо больше сковывала себя формальностями” (49), – вспоминает одна из заслуженных фрейлин. Вольности, которые она могла позволить себе в бытность принцессой (например, явиться на бал в резиденции (50) американского посла в костюме эдвардианской горничной под руку с Филиппом, одетым как официант), пришлось забыть – по крайней мере, на публике. Величие и достоинство – вот что ставилось во главу угла, и Елизавета предпочитала следовать заветам королевы Марии, предостерегавшей против улыбок, хотя молодость и красота давали ей несомненную фору. Как высказалась писательница Нэнси Митфорд: “На молодую королеву куда приятнее смотреть, чем на того зануду” (51). Кроме того, Елизавета II не делала на публике никаких резонансных заявлений, сохраняя ореол загадочности. Наибольшую деликатность ей приходилось проявлять с матерью, овдовевшей в возрасте пятидесяти одного года. Елизавета прекрасно сознавала, что ее собственная жизнь расцвела яркими красками, тогда как будущее ее матери и сестры Маргарет “выглядит довольно-таки тусклым” (52). Королева-мать была приучена скрывать чувства на людях, однако делилась своими переживаниями с подругами, поведав Эдит Ситуэлл, что “вокруг сгустились темные тучи горя и беды” (53). Вместе с супругом она потеряла и резиденции, и место на авансцене. Она согласилась переехать в Кларенс-Хаус, однако перебралась туда из Букингемского дворца лишь спустя год с небольшим.

Гостя у друзей в Кейтнессе на сумрачном северном побережье Шотландии, Елизавета-старшая приобрела между тем небольшой полуразрушенный замок (54) с видом на Оркнейские острова, притаившийся в скрюченной постоянными ветрами роще. “Он такой понурый, – сказала королева-мать. – Прямо как я” (55). Она назвала его замок Мэй и планировала “время от времени скрываться там, когда жизнь станет особенно невыносимой” (56). Сама покупка обошлась в символические сто фунтов, неизмеримо больше пришлось потратить на ремонт, длившийся три года и включающий перестройку ванных и проведение электричества.

Однако обречь королеву-мать носить вечный траур по мужу, следуя примеру королевы Виктории, было бы неправильно. Осенью 1952 года Черчилль убедил ее вернуться к общественной роли, вызывавшей восхищение всего мира, и помочь дочери в исполнении ее обязанностей. Королева-мать согласилась, по сути, взять на себя роль всеобщей бабушки, всегда ласковой и улыбающейся, покровительницы благотворительных организаций и посла доброй воли от лица страны и монархии, приняв как основное кредо, что “смысл человеческой жизни и существования – неустанно творить добро” (57).

Сесил Битон назвал ее “замечательным воплощением материнской любви и заботы для всех нас <…> Она окружает своим теплом и участием, словно укутывая в плед у камина” (58). Умение мгновенно расположить к себе любого сочеталось в королеве-матери с высоким драматизмом “великой опереточной актрисы 1930-х” (59), – утверждал сэр Рой Стронг, бывший директор Национальной картинной галереи и Музея Виктории и Альберта. Она могла безнаказанно, не вызывая косых взглядов, надеть жемчуг на рыбалку в шотландской глуши или опаздывать на встречи, выплывая затем “розовым воздушным облаком” (60), как выразился однажды Битон.

Елизавете-старшей суждено было вдовствовать до конца своих дней (добрую половину жизни и половину века, чего тогда никто, конечно, предугадать не мог), отвергая возможность повторной любви. Ей требовалось чем-то заполнять досуг помимо протокольных обязанностей, поэтому королева обеспечивала матери беззаботную, полную роскоши и постоянных развлечений жизнь в окружении легких на подъем друзей.

Мать и дочь общались по телефону почти ежедневно. Когда королева набирала номер, дворцовый телефонист обращался к Елизавете-старшей: “Доброе утро, ваше величество, ее величество просит ваше величество к телефону”, и эта реплика стала расхожей шуткой среди друзей и придворных. Королевы обменивались новостями о лошадях и скачках, обсуждали семейные дела и сплетничали. “Они делились всем, – вспоминает преданная фрейлина королевы-матери, дама Фрэнсис Кэмпбелл-Престон. – Королева посвящала ее в свои переживания. Королева Елизавета сознавала, какая огромная ответственность лежит на ее величестве. Она сама прошла через это с королем, поэтому понимала всю тяжесть бремени” (61).

Королева-мать во многих отношениях была “эдвардианской дамой строгих взглядов” (62), – вспоминает Кэмпбелл-Престон. “Свое безмерное уважение к традициям и правилам ее величество переняла от матери” (63), – утверждает бывший придворный. В результате именно с ее легкой руки глохли все перемены, предлагаемые принцем Филиппом и верховными советниками. “Без королевы-матери не обходилось никогда, – свидетельствует еще один бывший придворный. – Ее величество всегда спрашивала: “А королева Елизавета об этом знает?” (64)

Неизбежно возникали сравнения (не всегда лестные) между чопорной молодой королевой, которую связывали по рукам и ногам протокольные условности и требования нейтралитета, и ее бойкой вдовствующей матерью, вольной открыто выражать свои восторги и делиться радостью. Наедине обе окружали друг друга почтением (65), хотя приседать в реверансе полагалось лишь королеве-матери. И все же в июне 1952 года Ричард Молинье, бывший личный адъютант королевы Марии, свидетельствовал, что во время визита в Виндзорский замок королева держалась “как истинный монарх. Она выступает по меньшей мере на десять шагов впереди мужа и матери” (66).