Королева и семь дочерей - [12]

Глаза у нее были черными, действительно цыганскими, и там, в их глубокой черноте, постоянно что-то мерцало, словно вспышки дождя на мокром ночном асфальте.

Принцесса Машенька для своего возраста оказалась необыкновенно развитой и знающей. Степа просто-таки поражался. Машенька не впервые каталась на таком королевском автомобиле; она уже посещала не однажды районный центр Озерки и можете себе представить! — ездила даже в город, где живет Степа.

Машенька с охотой рассказала, какой Степе предстоит маршрут: в Озерках, на главной площади, расположена автобусная станция; там надо будет дождаться автобуса с номером из трех палочек (Машенька не могла назвать этот большущий номер, но прекрасно умела его изображать — «111»); сесть надо на передние места, где меньше трясет и где лучше видно; поездка тянется довольно долго, так что проголодаться успеешь, но в пути будут остановки и можно купить чего-нибудь вкусного.

Бывалый человек — принцесса Машенька! Но ей известна и уйма других вещей.

Степа, например, не мог угадать, зачем Вера едет в районный универмаг, а Машенька все знала заранее. Сегодня брату Пашке будет куплена школьная форма — тужурка и брюки сорокового размера, третьего роста. Своим поведением Пашка не заслужил обновы, но добрая «мама Дуся» (справедливая королева) все-таки выкроила из бюджета необходимые деньги и теперь делает Пашке сюрприз. Пашка, надев новые штаны, конечно же, больше не побежит из дому…

Да, принцесса Машенька была самой умной, самой красивой, самой замечательной из сестер! Степа вновь и вновь убеждался в этом. Ему очень хотелось показать, что он в восторге от Машенькиных достоинств. Но как это сделать?

Степа сегодня заметил, что если взрослые люди друг дружке нравятся, то прежде всего они долго и упорно смотрят в глаза. Принцесса Надежда и королевич-шофер утром полчаса стояли у забора и любовались один на другого; старший брат Алешка и принцесса Вера сейчас тоже сидят сзади и все время переглядываются. Вероятно, так и следует делать?

Степа взял Машеньку за руку, подтянул поближе к себе и уставился в ее глазки-пуговки. Машенька поначалу тоже смотрела на него с интересом, ожидая, что же дальше, а затем все поняла — она же была необыкновенной умницей! — и сказала:

— В гляделки вредно играть. Глаза лопнут.

4

Хорошо, хорошо начался этот день — еще не бывало у Алешки таких дней… Стремительно шла машина по мокрому песчаному шоссе, распарывая воздух, — так и было слышно, как рвутся его голубые полотнища. «Ах, до чего же здорово! — твердил про себя Алешка. — Я тоже хочу водить такую машину, я непременно выучусь и буду водить такую машину…» Вера говорила с ним, обращая к нему блестевшие, оживленные глаза. «У нее в глазах блестки, словно дождь на асфальте, — повторял Алешка, — где же я видел, как пляшет ночью дождь на асфальте?..» С ревом, с придыханием ползли по шоссе длинные лесовозы, груженные бревнами, и когда «Волга» обгоняла их, в правом окне на минуту становилось темно, клубился дым, ударяло внезапным и тотчас пропадающим запахом бензиновой гари, потом мелькало рубчатое, словно бы чугунное, колесо, облепленное грязью, — и опять светлело в кабине. «Какая чудовищная сила, — думал Алешка, — и как, наверное, трудно подчинять себе эту силу, командовать ею, но зато как хороша такая страшная мужская работа…»

А рядом с тем, что сейчас видел Алешка, рядом со всеми впечатлениями, не смешиваясь, не перебивая, а как будто лишь озаряя солнечным светом, продолжалось сегодняшнее утро; Вера спускалась к озеру по сырой, липкой от глины тропинке, с пугливой веселостью — шлеп! шлеп! — пробегали босые ноги по краю воды; Алешка видел красное платье в зеленых мокрых кустах, красное платье на желтом песке, красное платье у воды; узенькие следы на берегу разглаживало волной, они растворялись мутнея; Вера плыла, крича что-то, перекликаясь с Пашкой, и туман, сомкнувшись, медленно тянулся за нею, не отставая. «Она здесь… она здесь!» — стучало у Алешки в груди…

Весела, необыкновенно празднична была на дорога, и все-таки уже где-то в середине ее Алешка ощутил смутное беспокойство — как бы предчувствие, как бы ожидание чего-то тревожного… Так бывало с ним, когда он слушал музыку (а он любил, понимал музыку с малых лет, еще с той поры, когда в их квартире было холодно, и мать рано укладывала его в постель, и он лежал в носках, в рубашке, под двумя тяжелыми одеялами и слушал, как за дверью, в кухне, чуть дребезжа, звучит старый черный громкоговоритель с дырявым рупором; в те годы особенно часто передавали серьезную симфоническую музыку), вдруг среди быстрой, беспечно-ясной мелодии проскальзывала тревога, еще ничем не выраженная, даже не звук, а только пауза, только место для рождающегося тревожного звука, но Алешка уже предчувствовал его и ждал холодея…

Что же случилось теперь, в дороге? Чем было вызвано нынешнее беспокойство? Не тем ли, что Алешка рассказал Вере про свое плавание на «Грозном» и отозвались, откликнулись на мгновение вчерашние страх и тревога? Или тем, что уж слишком угрюмо, давяще-тяжело двигались по шоссе лесовозы, один за другим, один за другим, и что-то недоброе было в их общей монотонности, в их одинаковом реве, в тупом равнодушии, с каким они отставали, уходили назад? Или тем, наконец, что шоферу «Волги», Сергею, «дяде Сереге», как называли сестры, было трудно сейчас вести машину? Вероятно, он был классным шофером, мастером, но в этот день у него болела нога — правая, которая давит на педаль газа и выжимает тормоз, если надо затормозить; Алешка видел, как Сергей утром ходил прихрамывая. Он старался скрыть хромоту, если на него смотрели, но скрыть было нелегко — то и дело Сергей морщился и ругался беззвучно, одними губами. Может быть, это беспокоило Алешку, может быть, он бессознательно отмечал, как морщится Сергей на каждом повороте, на каждом подъеме шоссе?