Королева - [3]

У меня мелькнула мысль: думает ли она в лихорадке этих последних мгновений о малышке Елизавете? Я подавила резкий всхлип, подумав о том, что крошка никогда не сможет вспомнить, как выглядела ее мать. Я хотя бы успела немного повзрослеть, прежде чем моя мать умерла, — без сомнения, она была, как и Анна, убита, дабы другая женщина смогла завладеть ее мужем. И перед моими глазами поплыли воспоминания о смерти моей матери — смерти столь же ужасной, насильственной…

— Господи Боже, смилуйся надо мной, прими душу мою, Господи Боже, смилуй…

Палач взял лежавший на соломе длинный серебристый меч и нанес один молниеносный удар. Толпа вздохнула, кто-то пронзительно вскрикнул. Хрупкое тело Анны упало, залитое потоками крови, а палач показал толпе голову, еще шевелившую губами. Пораженная ужасом, я вдруг представила себе, что в самый последний миг она хотела крикнуть: «Господи Боже, смилуйся над дочерью моей!»

Глава вторая

Графство Девон близ Дартингтона,

4 апреля 1516 года

— Помилуй, Господи, душу ее. Умерла, — проговорил отец, обращаясь к нам обеим. — Боже милостивый, сжалься над ней.

— Мама! Мама! Проснись, ну пожалуйста, проснись! Возвращайся, пожалуйста! — Я звала ее не переставая, кричала, брызгала ей в лицо речной водой, до тех пор пока отец не встряхнул меня хорошенько за плечи.

— Прекрати! — приказал он.

На лбу у него залегли глубокие морщины, глаза остекленели от непролитых слез. Мы стояли на коленях в густой траве на берегу стремительной реки Дарт, где положили тело мамы, прикрыв его мокрым передником ее подруги Мод Викер, потому что мамина одежда почти полностью сгорела. Я не переставала кричать — громко, словно чайка над рекой, и тогда отец скомандовал:

— Довольно, Кэт! — В отличие от мамы, он очень редко звал меня ласковым кратким именем, сохранившимся с тех пор, когда я только начинала ходить и не могла еще выговорить свое полное имя. Эта скупая ласка почти успокоила меня, да только отец прибавил: — Тебе придется смириться и не с таким, поэтому крепись, девочка!

Но у меня не было сил, я не могла крепиться и задыхалась от отчаяния. Ах, если бы мы прибежали чуть раньше! Я присматривала за дочкой лорда Барлоу в Дартингтон-холле (мой отец отвечал за ульи его сиятельства), а когда вернулась домой, прибежал жестянщик из деревни и позвал нас. Мы с отцом помчались через пастбище к реке, и все время у нас над головой кружили чайки; их тревожные крики, казалось, предвещали беду.

Наконец я угрюмо затихла. Мои щеки стали мокрыми от слез. Отец погладил Мод по плечу, крепко сжал ей руку, потом выпрямился и отвел взгляд, понурив голову и неуклюже привалившись спиной к дереву. Почему он тогда выглядел подавленным, но не потрясенным? Его жена Сесилия Чамперноун, двадцати восьми лет от роду, разбила себе затылок, ее каштановые волосы были залиты кровью. Все ее тело было покрыто синяками и почернело, даже лицо — а ведь я лицом пошла в мать, мы были так похожи.

(И через много лет я время от времени вспоминала эту сцену и говорила себе, что мужчинам вообще свойственно быть стойкими в горе, но ведь и сам жестокосердый король Генрих проливал слезы скорби, когда умерла его третья жена, королева Джейн[8], и Уильям Сесил[9] рыдал, когда ушел из жизни его второй сын — даже не наследник.)

— Я… я просто никак не могу прийти в себя после всего этого, — проговорила Мод, обращаясь и к отцу, и ко мне. — Наверное, она задела юбками огонь в очаге. — Мод сидела на корточках в нескольких шагах от меня, заламывая руки. Ее промокшие юбки были перепачканы сажей и бурым речным илом, из голубых глаз, обрамленных длинными ресницами, на нежно-розовые щеки капала слеза за слезой. — Я шла к ней в гости, подошла уже к самому дому, и тут услышала крики. Потом Сесилия выскочила во двор — куда ж деваться. Мне думается, она пыталась сбить пламя и ударилась головой о каменный очаг. Видит Бог, я старалась помочь ей затушить огонь, катала ее по земле. Но она от боли и страха потеряла голову и помчалась к реке. А там ветрено, вышло только хуже. Я… Сесилия прыгнула в реку. Наверное, она умерла не от ожогов, а от того, что захлебнулась в воде, хотя я сразу же попыталась ее вытащить, — упокой, Господи, ее душу.

Отец невнятно пробормотал, что на все воля Божья. У меня же осталось убеждение, что, будь я тогда на месте, уж я бы затушила пламя.

В тот день что-то умерло во мне — говоря по правде, умерло мое детство. А было мне тогда десять лет. Я очень сердилась на Бога за его волю, а еще пуще на отца — за то, что он больше старался утешить Мод Викер, а не меня.

Через четыре месяца мистрис Викер стала моей мачехой. Ей минуло тогда восемнадцать лет, и она была одной из шести дочерей человека, который оплетал для моего отца ульи прочной ивовой лозой, вымачивая тонкие прутики в реке, чтобы придать им нужную гибкость. Мод неизменно привозила нам в тележке готовые ульи и громко смеялась над теми глупыми историями, которыми угощал ее отец. Мама слушала и лишь воздевала глаза к небу. Единственное, что мне нравилось в новой женитьбе отца — они с мачехой ссорились только на словах, да и те были медовыми. Отец ни разу не поднял руку на вторую жену, хотя нрав у нее оказался тяжелее, чем у моей мамы.