Король Королевской избушки - [42]

Протискиваясь к двери, он снова почувствует стыд, но утешится мыслью: дайте животным чуточку разума, поставьте их на две ноги — и им, возможно, тоже захочется шапок и воротников из человеческой кожи, такой нежной и приятно мягкой.

Выбравшись из магазина, он пойдет прямо к выцветшим навесам, где армяне торгуют своим вином. Он увидит выпуклые бока темных бочек, сложенных рядами, словно ядра сказочной пушки, и почувствует кисловатый запах пролитого вина. Сперва он пройдет вдоль парада бочек и, заглядывая в фанерные этикетки, ознакомится с их содержимым, чтобы потом заказать тоном знатока. Конечно, он что-нибудь перепутает, например выпуклую, в потеках бочку с пузом армянина в винных пятнах, и решительно постучит по нему костяшками пальцев.

— Хересу.

— Красный или белый?

— Красного, — скажет он. — Красный должен затмить белый.

— Красный, м-м-да-а, эта и мой цвет, — кивнет понимающе армянин и спросит: — Один? Два?

— Одну, и две, и еще… На год вперед, — добавит он, боясь, что виноторговцам не нравится, когда помногу пьют их вино.

— Голова сильно больной? — спросит армянин гулким, как из бочки, голосом. — Что, у молдаван вино плохой?

— Хуже некуда, — скажет он.

— М-мда-а, — промычит хозяин, качая головой. — Кто один-два день их вино пьет, голова, сердце, здоровье плохой.

Он понаблюдает, как ловко действует армянин, наливая вино из объемистой бочки в бурдюк из автомобильной камеры, подвешивая его к стойке и выпуская красную, пульсирующую, как кровь из раны, струйку в глиняную кружку.

— Твое вино красное, как кровь. Такая красная должна быть кровь, — скажет он.

— Кровь должна быть красная, — повторит хозяин, наливая и себе кружку. — Так-то я не пью, а ты хорошо про вино говори. А так-то я не пью.

Они чокнутся и выпьют за мимолетную, но бесспорную дружбу. К деньгам это не будет иметь никакого отношения, и, сообразив, что его единомышленник ничего с него не возьмет, он незаметно сунет под кружку купюру покрупнее.

— Ходи завтра опять, — скажет армянин из-за своего объемистого живота. — Утром открою один бочка мускат.

— Мускат! Это уже кое-что, — скажет он и пообещает непременно зайти. По крайней мере мысленно.

Спускаясь вниз по улице, он ощутит, что его лицо, морщась, расходится в улыбке. Так он выглядит старее, ну и что ж. Если от морщин все равно никуда не деться, пусть они лучше появятся от незаходящей улыбки, чем от извечной неудовлетворенности. Еще он подумает, что ему повезло с этим армянином, как, может, повезло бы со всяким, кто считает, что кровь должна быть красная.

Он пойдет вниз по приморской улице, и ему покажется, что чем выше вырастают чинары, тополя и кипарисы, тем ниже врастают в землю хаты. Синие сумерки начнут сгущаться, и от этого слой пыли на зеленых ладонях садов сделается тоньше. Сквозь едва трепещущую листву и накрахмаленные кружевные занавески будут светиться выбеленные комнаты. Украшенные множеством безделушек и кружевными салфеточками старинные комоды; высокие, белые, словно сугробы, кровати; простые, с наивным рисунком по редкой канве коврики на стенах. Уютные, сверкающие белизной каморки. Жилища людей безмерного мира, моряков и бродяг. Не тронутые ничем модным, эти каморки будут целиком заполнены той неуловимой атмосферой, которую источает любовь.

Проходя мимо, он не будет строить планов, не будет ставить перед собой никаких целей. Потому что идти вперед неизвестно куда — это значит всегда иметь возможность свернуть в сторону или пойти назад; это раздвигает горизонт деятельности, как раздумья над неизвестным расширяют кругозор. Прошедшие десять минут станут для него далеким прошлым, а следующие десять минут представятся глубокой неизвестностью, все равно что будущие десять веков. В этот день ему захочется просто быть и существовать, даже если девятистам тысячам из миллиона это покажется бессмыслицей, а девяносто из оставшихся ста тысяч скажут, что это нонсенс. Так, спускаясь по этой светлой улице вниз или поднимаясь вверх по другой, сумеречной, он пожелает всегда идти навстречу тому, что само идет ему навстречу.

А навстречу ему хлынет местный люд, живущие у моря мужчины и женщины с обветренными лицами и выцветшими на солнце глазами. Поравнявшись, они будут здороваться, ведь они узна́ют его, а он их. Здесь все будет из моря — от обвислых тельняшек на узких плечах мальчишек до пенистых бород стариков, сидящих у ворот. Он почувствует, как покачивается под ним мощенная белым камнем дорога, будто надраенная добела палуба корабля. Другим, наверно, покажется, что он слегка пьян. Обласканный влажным ветром, забравшимся в ноздри и облизавшим соленым языком его лицо, он выйдет наконец к маленькой прибрежной площади. Это будет вытянутая в длину небольшая площадь, выстланная по песку потемневшими сваями, точно узкая ладонь мавра на желтом одеянии. На ближнем краю площади будет маленькая синагога. Он, пожалуй, зайдет и туда, чтобы принести дар, самый щедрый за весь день, потому что денег у него останется беспокояще много. Он уже направится к синагоге, к сводам тенистых миртов, ведущим в храм, как вдруг увидит на противоположной стороне площади знакомый навес с бочками и услышит знакомые крики: «Горячее, холодное вино!» От этого зова жажда, давно мучившая его, всколыхнется с новой силой. Он мгновенно развернется и зашагает по удобному настилу прямо к винному базару, где высокие женщины с темными, как виноградины, глазами и мужчины с острыми профилями будут суетиться над своими бочками и печурками.