Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака - [3]

Броситься в литературу о Холокосте, тем более в Германии, было равносильно прыжку в бездну. Я словно бы жила в двух отрезках времени, и прошлое иногда обретало большую реальность, чем настоящее. Просыпаясь глухой ночью, я принимала трубы соседней пивоварни за дымящиеся трубы крематория, местный поезд преображался в состав для перевозки скота, а баварцы, разгуливающие в живописных костюмах, трансформировались в эсэсовцев, марширующих гусиным шагом при всех регалиях. Как ассимилированная американская еврейка, которая никогда не задумывалась о своих еврейских корнях, я вдруг столкнулась с тем, что значило быть евреем в Европе Третьего рейха, да и вообще на протяжении всей истории.

Часто в книгах, где речь шла о людоедском поведении нацистских врачей, я находила ссылки на последний марш Януша Корчака и ею детей. Мне захотелось узнать об этом человеке больше добром докторе, который предпочел умереть, лишь бы не предать принципы, которым посвятил жизнь. Что давало ему силы отстаивать эти принципы в обезумевшем мире?

Но не только это влекло меня к Янушу Корчаку. Я ощущала общность с ним как с автором — я ведь сочиняла фантастические повести для детей, а в качестве журналистки, побывавшей на Дальнем Востоке, писала о раненых, осиротевших и перемещенных детях Хиросимы, Кореи и Вьетнама. Многие мои книги посвящены праву всех детей расти в мире, которому не угрожают войны.

И все-таки, возможно, мой интерес к Янушу Корчаку этим бы и ограничился, если бы мы с мужем не попали в автокатастрофу в Париже и не отправились на Синай восстанавливать здоровье. Возвращаясь оттуда, в Иерусалиме, я узнала, что в Израиле живут несколько пригретых Корчаком сирот, а также и учителей, прошедших у него подготовку. И я внезапно решила задержаться с дочкой в этом городе странных снов на несколько месяцев для того, чтобы взять у них интервью.

Я сняла каменный домик с видом на стены Старого города и отправилась с переводчицей интервьюировать корчаковцев. Их возраст колебался между пятьюдесятью и восьмьюдесятью годами, и все они в разное время либо жили, либо стажировались в его еврейском сиротском приюте, открытом в 1912 году. Многие остались живы, потому что эмигрировали в Палестину в тридцатых годах; некоторые выжили в гетто и в концентрационных лагерях или провели годы войны в глухих сибирских городках. А некоторые приехали в Израиль после Шестидневной войны, в результате за «антисионистской чистки», которая практически изгнала из Польши всех остававшихся там евреев.

«Я не хочу говорить о мертвом Корчаке, но только о нем живом», — обычно начинали они, возмущаясь тем, что в обычай вошло вспоминать, как он умер, а не как жил. Они знали и почитали не мученика, но полного жизни способного и на ошибки отца и учителя.

Слушая их, я рисовала себе Корчака скромным дисциплинированным человеком, с иронией отмахивающегося от проблем, которые подавили бы любого другого. Путешествуя по кибуцам и городам, в которых он побывал во время двух коротких посещений Палестины в середине тридцатых годов, я пыталась представить себе его душевное состояние тогда. Хотя он не был сионистом, Корчаку, подобно большому числу еврейских писателей в предвоенной Европе, принявших культуру страны проживания, приходилось на шаг опережать злобные удары истории. Когда подъем крайнего национализма в Польше заставил его усомниться в будущем своего дела, он обратился к Палестине, но не смог прийти к однозначному решению: поселиться там или нет. Убежденный, что есть только одна возможность не стать дезертиром — «оставаться на своем посту до самой последней минуты», он все еще находился в Варшаве 1 сентября 1939 года, когда фашистское вторжение в Польшу покончило с этой дилеммой за него.

Кем был Януш Корчак? Передо мной на столе лежат две наиболее известные его фотографии: на одной он еще мальчик, ее он использовал как фронтиспис своего «Короля Матиуша Первого», чтобы его юные читатели познакомились с автором, когда тот был таким же маленьким и беззащитным, как они; на второй он — взрослый, его глаза смотрят внимательно и скорбно, а лысая голова сливается с белым пространством над ней, потому что нетерпеливый сиротка выхватил фотографию из проявителя слишком рано.

Два Януша Корчака — юный утопист король Матиуш, мечтавший создать лучший мир для детей, и скептичный Старый Доктор, который знал, что мечты всегда недосягаемы.

«Будет трудно показать американцам, каким был Корчак», — говорили мне корчаковцы в Израиле. То же мне пришлось услышать и от корчаковцев в Польше — но по иным причинам. «Он был насквозь польским, — сказал мне Игорь Неверли, в прошлом секретарь Корчака, а теперь известный писатель. — Но и среди польской интеллигенции того периода он оставался единственным в своем роде. Человеком со своим собственным индивидуальным стилем и убеждениями. Он был приветливым и остроумным, но одновременно одиноким и печальным. Он был всяким, и вам придется передать все это».

Передать все это, вскоре поняла я, значило увидеть Корчака и поляком и евреем; быть обоими — говоря словами романиста Тадеуша Конвицкого — куда труднее, чем быть просто поляком или просто евреем. Проблема эта раскрывается в семантике: польского католика называют поляком, но польского еврея называют евреем, а не поляком.