Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг. - [19]

Из Хамма Месье 19 ноября 1793 г. направился в Ливорно в надежде сесть на корабль и переправиться в Тулон, однако восстание было подавлено раньше, чем граф Прованский смог оказаться на французской земле. Не исключал он и возможности отправиться в Испанию, чтобы примкнуть к армии в Руссильоне. Вместо этого граф Прованский 28 декабря 1793 г. прибыл в Турин, к своему тестю, но, убедившись, что его не рады видеть, 24 мая 1794 г. выехал в Верону, которая тогда принадлежала Венецианской республике. Венеция оказалась той страной, которая согласилась его приютить, хотя и полуофициально, поскольку титул регента европейскими государствами признан не был.

Таким образом, к моменту падения диктатуры монтаньяров роялистское движение оказалось лишено лидера: революционеры не выпускали из рук Людовика XVII, европейские державы не признавали полномочия принцев и вели свою игру. Сторонникам монархии оставалось лишь надеяться на успехи держав антифранцузской коалиции: с восстаниями внутри страны Конвенту по большей части удалось справиться, была на время замирена даже Вандея. Однако перелом на фронтах и успехи республиканских войск, закреплённые к весне 1794 г., делали надежды на восстановление королевской власти весьма призрачными.

ГЛАВА 2 «ЧЁРНАЯ ЛЕГЕНДА» ГРАФА ПРОВАНСКОГО

Ряд действий и политических деклараций графа Прованского (а затем и Людовика XVIII) будет сложно понять, если не учитывать ту репутацию, которая сложилась у него в первые десятилетия жизни.

Ранее уже шла речь о том, какое большое внимание он уделял саморепрезентациям. Многие из них оказывались весьма успешными. Однако были и исключения: некоторые черты характера принца или эпизоды из его биографии воспринимались современниками негативно и портили его репутацию.

Одной из таких черт было стремление графа Прованского при любых условиях сохранять невозмутимость, не демонстрировать своих чувств окружающим, не нервничать и не суетиться перед лицом быстро меняющихся обстоятельств. Так, после получения известия о первой беременности Марии-Антуанетты, лишавшей его надежд получить престол, он делился с королём Швеции:

Я быстро овладел внешними проявлениями своих чувств и неизменно держу себя, как и прежде. Я не проявляю ни радости, которая могла бы показаться фальшивой, да и была бы ею, поскольку, говоря откровенно, и вы легко можете в это поверить, отнюдь её не чувствую, ни грусти, которую могли бы приписать малодушию^{177}.

Это стремление не проявлять внешне своих чувств полностью находилось в традициях королевского двора. «Конкуренция в придворной жизни вынуждает, — писал ещё Н. Элиас, — к обузданию аффектов в пользу тщательно рассчитанной и детально выверенной в оценках позиции в обхождении с людьми»^{178}. Хотя прежде всего это, конечно, относилось к самому королю. «Королевская невозмутимость имела причины теологические и теоретические: король должен контролировать испытываемые им чувства, поскольку никто не способен управлять, если он не научится до того управлять самим собой. Таким образом, есть время для церемониала, когда король ведёт себя невозмутимо и серьёзно, по образцу испанских государей, есть повседневность двора, когда ему позволено демонстрировать скуку, и есть разного рода деятельность, когда допустимо проявлять чувства или амбивалентные намерения. Гораздо лучше невозмутимости знать, как умело приоткрыть свои чувства, то есть притвориться или же просто продемонстрировать отношение к кому-либо, пристрастность — всё это слишком ценные инструменты при дворе, чтобы король ими пренебрегал»^{179}.

Этим традициям граф Прованский полностью соответствовал, однако ко второй половине XVIII в. они уже во многом шли вразрез с новыми веяниями эпохи Просвещения, когда, по крайней мере на теоретически-философском уровне, больше ценились естественность или её имитация. В новых условиях бесстрастность из добродетели превращалась в порок, оборачивалась неискренностью и надменностью. Как любое несоответствие моде, она вызывала раздражение — тем большее, что Месье не был королём. Как отметит в своих воспоминаниях один из современников, графа Прованского «упрекали в Версале за надменность, настолько неуместную у брата короля, что это казалось почти нелепым»^{180}. Возникал своеобразный парадокс: про Людовика XVI нередко говорили, что ему не хватает королевского величия, что он ведёт себя не как король^{181}, тогда как Месье, напротив, порицали за то, что он ведёт себя как король. В 1815 г. Наполеон якобы скажет графу де Моле^{182} о Людовике XVIII: «Это Людовик XVI, у которого меньше искренности и больше ума»^{183}. «Менее искренний, чем его старший брат, — с презрением напишет другой современник, — Людовик XVIII, также как и он, по природе своей обладал той двуличностью, которая неотделима от слабости. Природное добродушие в соединении с определённой строгостью нравов помогало Людовику XVI компенсировать этот недостаток»^{184}.

Таким образом, умение принца скрывать свои мысли и невозможность догадаться о его истинных чувствах в глазах недоброжелателей воспринимались как черты не положительные, а сугубо отрицательные. Как писал брат Марии-Антуанетты Иосиф II: «Месье — существо неопределимое, получше, чем король, но от него исходит лютый холод»