Король англосаксов - [131]

Это было последнее семейное собрание, прощальное свидание короля англосаксов с дорогими и близкими его сердцу людьми. Сцена дышала мрачной и печальной торжественностью.

Гурт наклонил свою благородную голову к побледневшему личику рыдающей жены. Беспечный Леофвайн относился шутливо к слезам своей прелестной и молодой невесты, но в этих шутках слышалась затаенная грусть. Один только Гарольд поцеловал бесстрастно красивый лоб Альдиты. Ему теснился в душу другой, нежный, печальный, привлекательный образ, перед ним проносились воспоминания прежнего, улетевшего счастья невозвратной любви!

В словах его звучало невольное презрение, когда он успокаивал опасения Альдиты.

– Молю тебя, Гарольд, – восклицала она, – не рисковать собой! Я ничто без тебя! И скажи мне по совести: не подвергнусь ли я какой-нибудь опасности, если останусь в Лондоне? Не бежать ли мне в Йорк или просить убежища у Малькольма Шотландского?

Почти в ту же минуту до слуха короля долетел нежный голос молодой жены Гурта.

– Не думай обо мне! – говорила она. – Ты обязан заботиться о спасении Англии, и если бы даже ты… – Язык ее отказывался досказать ее мысль, но она пересилила свою женскую слабость и продолжала ровным и решительным голосом: – Ну что ж, я и тогда в полнейшей безопасности, я не переживу ни погибели мужа, ни погибели родины!

– Благородное существо! – сказал с чувством Гарольд, прижав нежно к груди молодую невестку. – Если бы в Англии было больше подобных женщин, об нее притупились бы все вражеские стрелы!

Растроганный король прошел несколько далее и преклонил колено перед плачущей матерью: она с глухим рыданием обвила его шею обеими руками.

– Гарольд, мой благородный, мой дорогой Гарольд! – говорила она, смотря в его прекрасные, спокойные глаза, – ты выступаешь в страшный и решительный бой… отвечай мне по совести: не сорвался ли с уст моих, помимо моей воли, какой-нибудь упрек в смерти бедного Тостига? Изменила ли я слову, данному мной покойному Годвину, считать все твои действия непогрешимо правильными? Но ты идешь теперь на грозного врага… ты уводишь с собой всех моих сыновей… О! Гарольд! Пощади материнское сердце… пусть хоть один из вас закроет мне глаза!

– Мать моя, уважаемая и дорогая мать! – отвечал с живым чувством взволнованный король, – нет, ты не упрекала меня в гибели Тостига, не мешала мне действовать согласно с долгом совести! Не ропщи и теперь за то, что я иду и увожу других, при тебе остается печальная отрада – молиться за троих любимых сыновей и, если им назначено пасть в неравной борьбе, блаженное сознание, что они пали с честью за свободу и родину!

Королева Юдифь, стоявшая поодаль, дрожащая и бледная, не могла пересилить наплыва ощущений, давивших ей грудь. Она помимо воли преклонила колена у ног плачущей Гиты и бросилась, рыдая, в объятия Гарольда.

– Брат! Дорогой товарищ светлых дней моей молодости! – воскликнула она с не свойственной ей пылкостью, – когда мой повелитель возложил на меня королевский венец, но не отдал мне сердца, я решила отречься от всех земных привязанностей! Ищи в этом разгадку моего отчуждения от всей моей семьи, холодности, которую я всегда проявляла при свиданиях с тобой. Но опасность, которой ты теперь подвергаешься, борьба против того, кому ты клялся в верности, сломили мои силы! Прости меня, Гарольд! Я конечно понимаю, что долг повелевает тебе поступить таким образом, но… я молю тебя: возвратись к нам, Гарольд, возвратись, мой любимый, мой благородный брат, принесший, как и я, свое земное счастье в жертву отечеству, дай нам опять увидеть твое светлое, милое, дорогое лицо и не стану более скрывать мою привязанность под маской равнодушия, не свойственного любящей душе.

Речь Юдифи прошла электрической искрой и дала выход сдержанным и затаенным чувствам, усиливавшим тяжесть минуты расставания: в комнате стали слышаться тяжелые рыдания. Гурт прижал крепче к сердцу любимую жену и его благородное, прекрасное лицо стало белее мрамора, веселый Леофвайн целовал с увлечением руки своей невесты и плакал, как ребенок. Минуты через две вся маленькая группа, не исключая даже равнодушной Альдиты, подошла под влиянием безотчетного чувства к старомодному креслу, на котором сидела рыдающая Гита, и склонилась к ногам короля англосаксов.

Глава IV

Ночь уже наступила, и луна озаряла своим бледным сиянием большой Вельтемский храм и фигуру Юдифи, стоявшей на коленях у подножия жертвенника и возносившей к небу горячие моления за счастье Гарольда.

Она жила в укромном, уединенном домике, прилегающем к храму, но свято исполняла слово, данное Хильде, не начинать искуса до дня рождения Гарольда.

Юдифь уже не верила предсказаниям валы: они перевернули вверх дном ее жизнь, разбили ее молодость. Одиночество повлияло на нее благотворно, и она начинала примиряться с судьбой. Весть о прибытии герцога к суссекским берегам успела пролететь в ее уединение, и любовь к королю, желание отвести грозящую опасность силой своих молитв привели ее в храм. Через несколько времени ей внезапно послышались шаги и голоса. Дверь с шумом отворилась, и Гарольд вошел в храм с Осгудом и Альредом. Свет пылающих факелов освещал его бледное и грустное лицо. Девушка подавила крик испуга и радости и проскользнула в тесный и темный уголок, ни король, ни придворные не могли заподозрить ее присутствия в храме, мысли их были заняты совершенно другим. Началось пение гимнов, но король не успел еще стать на колени, как тяжелый кирпич, сорвавшийся с карниза, пролетел на вершок от его головы и ударился с шумом о каменные плиты. Нет слов для изображения суеверного ужаса, который охватил присутствующих в храме. Одна только Юдифь не заметила случая, который все другие сочли за предзнаменование, а король не нуждался ни в каких предзнаменованиях: он знал, что идет к роковому исходу по той страшной тоске, который не могли побороть все усилия и разума и воли.