Корни и побеги (Изгой). Книга 3 - [7]

- Прохладно было: лёгкий морозец пощипывал нос и щёки. А он вышел без штанов – разжарился в хате – в одном офицерском кителе, накинутом на плечи. Постоял, оглядываясь, поёжился. Сейчас, думаю, я тебя окончательно остужу. Навожу перекрестие точно под подбородок, только собралась плавно нажать на курок, как изображение смазалось. Гляжу поверх оптики, а это к нему со спины бабища, тоже распаренная – в одной белой рубахе – подошла, прижалась и морду на плечо положила. Он повернулся к ней, уронив китель, обнялись они, замерли, смотрю в перекрестие снова – целуются, головы рядом, одной пулей прошить можно. А я, дура слабонервная, отложила винтовку, положила свою бедную голову на свои же, давно не касавшиеся мужа, руки и разревелась на всю опушку. А когда выдохлась, их уже не было.

Владимир, слушая, боялся, что она всё же выстрелит, не станет Виктора и Вари в его жизни, и она повернётся назад к тёмным простреливаемым улицам Берлина, где он, загнанный смеющимися русскими, петлял от стены к стене и от двери к двери, тщетно стараясь спастись. Боялся так, что побелели пальцы, намертво сжавшие рулевое колесо, и он, с трудом пошевеливая ими, возвращал покалывающую тонкими иголками кровь. Это Бог устами соседки напоминал, что дороги на родину без приёмного сына нет, а названый отец ничего пока не сделал, чтобы найти Витю, откладывая, подобно слабохарактерному славянину, своё наиглавнейшее здешнее дело на потом.

За окном побежали берёзки – целая роща стройных бело-зелёных красавиц, одна краше другой, казавшиеся обнажёнными и беззащитными и в то же время защищёнными красотой, как красивые девушки, отпугивающие своим видом парней, пока не нарвутся на такого, у которого чувство прекрасного притуплено или вообще отсутствует.

Он искоса посмотрел на экспедиторшу. Она сидела, напряжённо выпрямившись и глядя невидящими глазами вперёд. Морскую зелень глаз медленно заполняли крупные слёзы и, скапливаясь на ресницах, скатывались по гладким щекам и шлёпались, разбрызгиваясь, на колени. Владимир протянул чистый носовой платок, захваченный в дорогу. Она приняла, не поблагодарив ни словом, ни взглядом, скомкала в крепко сжатом кулаке и, всё так же глядя туда, где остались те счастливые двое, сказала глухим ненавидящим голосом:

- До сих пор жалею, что не шлёпнула обоих.

Густые слёзы зависти к чужому подсмотренному счастью, бывшему у неё на мушке, и обиды за неудавшееся своё побежали ещё обильнее, а Владимир, глядя на неожиданный поток и услышав ещё более неожиданное жёсткое признание, недоумевал, как мог так просто обмануться видимой домашностью и женственностью жестокой неженской души.

- Вы до сих пор так сильно ненавидите немцев?

- А ты? – повернулась она к нему, не вытирая слёз, застывших в искажённых душевной болью глазах.

Он повременил, выискивая лазейку для нейтрального ответа.

- Война ведь кончилась, - уклончиво ответил, не имея возможности сказать правду.

Травиата Адамовна гневно фыркнула, бросила платок к нему на сиденье и, достав свой, маленький, кое-как утёрла лицо, не воспользовавшись зеркалом, как обычно делают женщины.

- Для моего мужа она ещё не кончилась, а значит, и для меня, его жены, - тоже.

«И для меня», - мысленно завершил тему Владимир.

Они замолчали, недовольные друг другом. Она – за то, что он увидел её слёзы и ничего не понял, потому что молод и свободен, и ещё потому, что слишком мягкотел, а он – за то, что могла, хотела и не отказалась от мысли убить самого дорогого для него человека, за то, что огульно ненавидит немцев, не различая между ними Шварценбергеров и Кранцев, и ещё за то, что оказалась не такой, как представлялась вначале. Особенно за то, что немцы, а, следовательно, и он, были для неё все на одно лицо и все – врагами. Ему, побывавшему за недолгое время по обе стороны затихшего, но тайно живущего фронта, пришлось встретить врагов и там, и здесь, и он даже не мог определить, где их больше и где они мерзостнее. Она этого не понимала или не хотела принять, озлобленно поддерживая невидимый фронт между двумя больше всего пострадавшими в войне народами.

Сгустившуюся напряжённость разрядил заяц. Серо-бурый смельчак, наверное, от переизбытка чувств, сытой осени или на пари с друзьями, подначиваемый к тому же какой-нибудь зайчихой, выскочил перед машиной и поскакал по дороге, поддразнивая гремящее железное чудовище, высоко подняв длинные слуховые антенны и смешно встряхивая белым хвостиком. Зря столько говорят о заячьей трусости - этому, во всяком случае, она была неведома.

- Догоним! – закричала Травиата Адамовна, забыв о сплине и подавшись вперёд, словно помогая машине сделать рывок.

Увлечённый её азартом, Владимир добавил студебеккеру топлива, пока стрелка на спидометре не ушла за 70, а машина не загремела и не запрыгала на выбоинах дороги, нисколько не смутив длинноухого дразнилу, который продолжал, почти не прибавляя темпа, скакать впереди, пока ему не надоела бесполезная погоня, и он, резко и неожиданно развернувшись, сиганул в придорожные кусты, оставив технику и самонадеянных людей с носом.

- Вот, стервец! – восхищённо похвалила женщина с душой заядлого охотника, повернула к Владимиру прежнее улыбчивое лицо с лучащимися приятельством глазами и виновато попросила: - Ты не придавай значения моим словам и слезам: бабьи обидные слова не со зла, а от тоски, и слёзы – короткие.