Корни и побеги (Изгой). Книга 3 - [41]

- А ты говоришь, не везёт тебе, - сожалея об усердии дрессированной овчарки, поддел Владимир. – Куда уж больше! Всё! Мне пора, - он решительно поднялся, с трудом распрямляя заледеневшую спину. – Жди резидента.

- Когда?

- Всегда. Запомни пароль для встречи. Он тебе: «Не правда ли сегодня приятный вечер?». Ты в ответ: «Вот только бы немного больше тепла и света». Повтори. – Когда Ангел сделал это трижды, предупредил: - Ошибёшься хотя бы в одном слове, тут же получишь пулю. Меня провожать не надо: я стреляю на звук без промаха.

Ушёл, не прощаясь, дорогой невольно припоминая послужной список законченного русского негодяя, выжившего в кровавой беспощадной бойне, тогда как многие, достойные жизни, погибли. После «тёмной» Ангела пересадили в другой лагерь, потом – во второй и третий, где он истово, за кормёжку и скотскую жизнь, занимался всё тем же. Затем он оказался в русской освободительной армии, вынюхивая и выслеживая потенциальных предателей с чересчур красным прошлым. Отсюда по рекомендации контрразведки Власова Гевисман взял его в опекаемую разведшколу и в 44-м забросил через фронт в освобождённую Красной Армией Белоруссию, снабдив надёжными справками эпилептика. Ангелу пришлось немало понаблюдать за одним из таких несчастных, выделенного ему в качестве наглядного пособия, и научиться имитировать специфические припадки с пусканием слюны и закатыванием глаз, и он выучился этому, сознавая, что настоящий экзамен будет стоить жизни. Он не всегда вовремя выполнял задания, очевидно, больше сообразуясь с угрозами для личной жизни, чем с приказами сверхдалёкого и потому не опасного опекуна, но всегда полно и точно, считаясь у Гевисмана ценным агентом с грифом «А». В конце 44-го ему приказано было осесть в Гродно до лучших времён, что он и сделал, сообщив последней радиограммой свой адрес. Интересно, сохранилась ли у него рация?

Тёмные и пустые улицы настораживали. Дул порывистый осенний ветер, предвестник похолодания. Быстро бегущая по фиолетовому беззвёздному небу луна, выслеживая кого-то, то скрывалась, то появлялась в просветах посеребрённых по краям облаков. Чем дальше уходил Владимир от первого перевербованного агента и чем ближе подходил к вожделенному отдыху, тем хуже становилось настроение, подавляемое всё возрастающим раздражением оттого, что на пути к нормальной мирной жизни приходится заниматься грязной и бессовестной принудительной работой, направленной, по сути дела, на подготовку новой войны, и выглядел он во всей этой американской затее такой же, как и Ангел, рядовой бесправной пешкой, не имеющей возможности сделать, без страха быть съеденной, ни обратного хода, ни хода в какую-нибудь из сторон. А может быть, рискнуть? Оставить мысль о возвращении на родину и затеряться где-нибудь в холодных сибирских лесах? Жениться на хозяйственной русской простушке, отмерять жизнь от гудка до гудка, втянуться в расслабляющие лень и пьянство, и… катись всё пропадом, как покатится. Нет! Не хочется в Сибирь. Хочется в Германию. Даже с испоганенной душой. Он очистит и излечит её трудом на возрождение поверженной родины, и простится ему временная и вынужденная служба дьяволу. Тем более что она в ущерб тем, кто до сих пор и, очевидно, надолго твердолобо считает немцев заклятыми пожизненными врагами.

Входная дверь в гостиницу была заперта. Владимир посмотрел на фосфоресцирующие часы, отвергнутые Шендеровичем. Они показывали без четверти одиннадцать. Тогда он сильно и настойчиво, как хозяин, постучал, не беспокоясь, что нарушит чей-то сон. Стучать пришлось дважды прежде, чем щёлкнул засов, и на пороге, загораживая вход, появилась невзлюбившая их дежурная с керосиновой лампой в руке.

- Я предупреждала, - прошипела она, и не думая сторониться.

Сдерживая подогретую раздражением ярость, Владимир молча сунул ей под самый нос блеснувшие в тусклом свете лампы золотым браслетом и оправой очень дорогие и красивые часы с мёртвенно сияющими зелёными цифрами и стрелками, никак не вязавшиеся с потёртой заношенной одеждой, и, пока ослеплённая таким богатством остолбеневшая горничная церберша соображала над тревожным несоответствием, крепкой рукой отодвинул живую преграду и намеренно громко протопал на свой второй этаж.

В номере он, устав до предела, долго ещё не мог заснуть, как это часто бывает, под жужжание голосов трёх сожителей в белых ночных рубахах, еле освещённых притушенной лампой и корпевших в запретный час над двумя бутылками коньяка. Из пьяных рассуждений можно было понять, что ночные заговорщики недовольны привилегиями, секретарскими пайками и вещевыми талонами, не позволяющими вести сносную жизнь, достойную низовых руководителей, несущих на своих плечах основную нагрузку по мобилизации масс в стране. Они дружно поддерживали решение городского пленума по осуждению загремевшего Давыдова, негласно позволявшего колхозникам воровать с полей урожай, в то время как вся страна в едином устремлении быстрее справиться с военной разрухой подтягивала ремни, экономя на всём. Так же единогласно они хаяли демобилизованных фронтовиков, чрезмерно хвативших фронтовой свободы и прелестей «европ» и забывших не только о партийной, но и об элементарной трудовой дисциплине, разлагающих народ и вносящих сумятицу в безоговорочное выполнение решений партии и товарища Сталина лишними рассуждениями и обсуждениями вопросов, их не касающихся; неплохо бы таких прежде, чем допустить к мирной жизни, также пропускать через охлаждающие фильтрационные лагеря. Когда двое из партийных тактиков стали прилипчиво требовать у третьего заначенную бутылку, Владимир заснул.