Корни и побеги (Изгой). Книга 2 - [6]

- Ясно, - помолчав, согласился капитан, так и не поверив до конца Владимиру и поняв, что большего он из него в открытую не выудит.

- А мой рапорт об отправке на фронт он порвал да ещё наорал, дезертиром обозвал, - пошёл капитан в обход, пытаясь встать вровень и объяснить, как фронтовик фронтовику, своё прозябание в пыли бумаг, когда идёт война. Чувствовалось, что он здесь пока тоже чужой, а главное, что все вокруг, нетронутые войной – чужие.

- Без вас, товарищ капитан, - тихо и настойчиво подольстил младший лейтенант, оправдывая в первую очередь своё пребывание в тыловой конторе, - всё так запутается, что и до третьей войны не разобрать. Народ-то всё идёт и идёт. Скоро ещё больше будет. И старый архив ещё не разобран, когда и успеем – неизвестно. Только с вашим опытом знания людей можно справиться. Нельзя вам уходить.

Капитан тяжело вздохнул.

- Так-то оно так, да только не приживаюсь я в мирной жизни со своей мордой. Всеми обнажёнными огнём порами чувствую, с каким омерзением оглядывают встречные, пряча глаза. Особенно обидно, когда тыловики, не нюхавшие пороха, а ещё горше, когда – женщины.

Сотрудница, сидящая напротив, низко опустила лицо к бумагам, щёки её запылали неровным переливчатым румянцем, она стала ускоренно что-то писать, спотыкаясь пером по бумаге и нервно отбрасывая сползающую и падающую на лицо прядь волос. Видно, ей в первую очередь были адресованы последние слова капитана, и она это знала.

- Даже боров и тот отводит взгляд при встрече. В окопах не за морду ценят, там я такой, наоборот, красавцем буду, - капитан усмехнулся, - нашёл бы и кому голову положить на тёплые колени.

Женщина коротко сухо всхлипнула, бросила ручку в жирную кляксу и выбежала из кабинета, неловко задевая худощавыми бёдрами за углы столов. Капитан проводил её жёстким взглядом и, поджав побелевшие губы, обратился к бумагам Владимира.

- 4 –

- Извини за лирику. Сейчас мы тебя оформим, и гуляй. Тем более что заслужил: и наград куча, и отметина на память есть, и клин вставил в задницу борову. Неужели ему так понравился твой рапорт, что он даже выскочил за тобой? Как-то не верится. Что-то не договариваешь, пехота.

Владимир улыбнулся. Капитан оказался проницательным и упорным человеком. То, что не удалось военкому выбить из Владимира нахрапом и угрозой, он пытается выведать под видом дружеского участия на правах фронтового братства, показного пренебрежения к грубому шефу и, вроде бы, простого любопытства. Тщеславие, подогреваемое молодым помощником и, особенно, непокорной женщиной, толкало капитана на соревнование, на естественное и опасное желание показать свою лучшую профессиональную подготовленность в сравнении с одноклеточным начальником. К тому же, разоблачение хитроумного лейтенанта ему тоже очень и очень могло пригодиться. Обожжённым лицом и нутром капитан чувствовал, что у него в мирной жизни два исхода: в спивающуюся озлобленную братию калек, кучкующихся по чайным, пивнушкам-забегаловкам и базарам, или – во власть. Он выбрал последний: карабкаться по служебным ступенькам, расталкивая и сталкивая мешающих гладкорожих, до тех пор, пока не утвердится на той, где не только не надо будет прятать и стыдиться фиолетово-коричневых рубцов, но и, наоборот, можно нарочно выпятить их в сторону гладкомордых, толпящихся ниже и боящихся хоть ненароком показать своё отвращение. А женщины – не чета этой вот, беленькой фифочке, что выскакивает в коридор всякий раз, как он на неё взглянет, будто он уже притиснул её в тёмном углу – будут целовать взасос в изуродованную щеку, да ещё и отталкивать друг друга за право быть первой. Не больно-то и нужна ему беленькая. Хочется только сломать её, доказать, что морда для мужика – не всё, пожалуй даже – самое малое.

Лейтенант, что сидел перед ним, был одним из многих, что уже прошли мимо с чистыми лицами, вызывая жгучую зависть и гложущую ненависть, которые капитан, как мог, сдерживал, но, всё же, пересилить до конца не мог. Капитан нутром чувствовал, что красавчик явно увиливает от фронта. Можно и понять его: вряд ли наберётся много желающих воевать и рисковать жизнью теперь, после эйфории великой и трудной победы в Европе. Можно понять, но прощать не хочется.

А Владимир, в свою очередь, в перерывах между короткими ответами «Нет» и «Не…» на анкету, которую заполнял капитан, думал, что тот своей открытой отчуждённостью от шефа играет с огнём. Уверовав в безнаказанность и незаменимость, он когда-нибудь переступит опасную грань, за которой вынужденное терпение военкома лопнет, и рапорт будет подписан. Младший лейтенант, что теперь в союзниках, обязательно перейдёт на сторону сильнейшего, чтобы не последовать за капитаном. Владимир вспомнил и свои рапорты об отправке на фронт, вспомнил, что они рождены были не столько чувством патриотизма, сколько желанием вырваться из опостылевших и задавивших служебных и житейских ограничений, вырваться из пут всё запрещающей дисциплины, ненавистной молодому организму. Он не очень сожалел об отказах, не очень бы и радовался при удовлетворении рапортов. Вероятно, капитан испытывает что-то похожее, усиленное, может быть, физическим уродством.