Коридоры кончаются стенкой - [27]

С трудом поднял отяжелевшие веки и сквозь сумрак увидел склоненное над ним лицо Оксаны.

— Мне душно, — пожаловался он слезливо, облизывая пересохшие губы. — Нечем дышать.

— Поднимайся, я отведу тебя к себе. У меня тебе будет хорошо.

— Так нельзя. Вокруг люди.

— Уже полночь, нас никто не увидит.

— В груди горит, словно залили свинцом.

— Пойдем и тебе станет лучше.

Малкин неуверенно, поднимается, Оксана помогает ему и увлекает за собой. Он идет, тяжело переставляя ноги, превозмогая боль в груди и спине. Где-то на задворках сознания блуждает сомнение, правильно ли он поступает, может, лучше полежать, не двигаясь, но в следующее мгновение мысли путаются и рвутся. Он силится понять, что с ним происходит, и не может: в голове пустота и боль.

— Оксана! Я не могу больше идти! Остановись!

Оксана оборачивается к нему и вдруг, как в кино, сменяется кадр и он видит себя в грязном загородном кабаке. Ор пьяных сотрапезников; похотливо-призывные взгляды затасканных особей; странное желание близости… Опутанный паутиной душный чулан с прелым тряпьем и немытыми бочками; податливое тело Оксаны и вместо пронзительной сладкой истомы — отторжение, брезгливость и подкатывающая к горлу тошнота. Кругом идет голова. Сердце немеет и нечем дышать. Хотя бы один глоток стекающей с гор прохлады. Все. Надо бежать, бежать немедленно, потом будет поздно. Откуда-то взялись силы. Ударом ноги он срывает с петель полуистлевшую дверь чулана, вбегает в зал, где на полу, за столом, на скамейках в самых непотребных позах застыли сотрапезники, и через раскрытое настежь окно выбрасывается наружу. На четвереньках пробирается через заросли чертополоха и, ощутив под ладонями мягкость росной травы, останавливается, ложится на спину и расслабляется. Боль проходит, он успокаивается и закрывает глаза. «Бред какой-то, — думает он, — чертовщина. Надо идти». По овражному устью, скользя и падая, спускается к морю. Стоя на мокрой гальке, пытается вспомнить, зачем он здесь, на этом незнакомом берегу в столь неурочный час. Хочется склониться к воде, зачерпнуть пригоршней, плеснуть в лицо. Что-то жесткое и холодное упирается в затылок. Он хочет взглянуть, что там сзади.

— Не оборачиваться, — командует некто крикливым фальцетом. — Руки на шею! Пальцы сомкнуть! Налево к скале — по-ошел!

Малкин повинуется командам и покорно идет в указанном направлении, обходя валуны, во множестве разбросанные в узком пляжном пространстве. Шуршит расползающаяся под ногами галька, пахнет водорослями и разложившимся моллюском. Подташнивает и снова кружится голова, но муть проходит и мысли возвращаются в строй.

— Стоять! Лицом ко мне!

Малкин не торопясь выполняет команду. Перед ним, выставив вперед руку с револьвером, стоит долговязый, узкогрудый мужичонка с крупной лобастой головой на тонкой морщинистой шее. Что-то давнее и очень знакомое угадывается в его остром вздрагивающем подбородке, тонких, словно распятых, бескровных губах, лишь наполовину прикрывающих желто-коричневый бурелом зубов.

— Не узнаешь? — на лице незнакомца застывает злобный оскал. — Не уз-на-ешь, — говорит он с сожалением и лицо его темнеет.

— Вспомнил! Вспомнил! — обрадовался Малкин. — Это сон! Это сон, и ты мне нисколько не страшен! И тебя я вспомнил: вон сколько на тебе особых примет! И моя метка есть! Я ж тебя, Совков, еще в двадцатом прикончил. Неужели забыл?

— Прикончил, — соглашается Совков. — Вот из этого револьвера пульнул в меня. Теперь настал мой черед.

— Дурак! Во сне не убивают!

— Но во сне, Малкин, умирают.

— А при чем здесь ты?

— При том, что я выстрелю и ты умрешь.

— Ты этого не сделаешь, Совков, не имеешь права, — сдрейфил Малкин. — Я тебя тогда по законам военного времени…

— А я тебя сейчас — по беззаконию тридцать седьмого.

— Не сможешь, — упирается Малкин. — Не сможешь потому, что тебя давно нет. Ты истлел… Змея! — кричит он, изображая на лице ужас, и тычет пальцем в скалу.

Совков резко поворачивается всем корпусом к скале и сразу оседает, сраженный мощным ударом по голове. Малкин брезгливо смотрит в покрытое испариной желтое щетинистое лицо Совкова, берет его за ноги и тащит к воде, но ненавистное тело вместе с истлевшей одеждой расползается, оставляя на гальке черные смердящие сгустки гнили. Снова подкатывает тошнота и Малкин бежит прочь, взмахивая руками, как крыльями…

Сменяется кадр, и Малкин видит себя у подъезда добротного особняка дачи НКВД № 4. Где-то здесь, наверху или внизу, — он не помнит — его квартира. Он устремляется в подъезд, к лестнице, но кто-то Невидимый хватает его за туловище и тащит обратно. Малкин яростно сопротивляется, судорожно цепляется за перила лестницы, но немеющие руки скользят и срываются. Малкин снова тянется к перилам и в ужасе останавливается: лестница медленно и беззвучно исчезает в черном провале. Оттуда пышет жаром, который обжигает легкие, и он задыхается. Та же невидимая сила толкает его вперед, в провал. Выбросив руки с растопыренными пальцами, Малкин упирается во что-то зыбкое и силится крикнуть, позвать на помощь, но голоса нет, только жалкие всхлипы. «Все, конец», — мелькнула мысль и в этот миг раздался треск, стены особняка содрогнулись, и справа от себя Малкин увидел пролом, ведущий в длинный коридор с тихим мерцающим светом. Он прыгает в него, рассчитывая на спасение, но свет гаснет, пролом исчезает, стены сдвигаются, и он снова начинает задыхаться. «Проснись! — приказывает он себе. — Проснись, или ты умрешь!» Страх смерти заставляет его открыть глаза… В кабинете светло и уютно. Он лежит на диване, на том самом, на котором сидел с Оксаной… Тишина и лишь рядом чье-то тяжелое дыхание. Малкин поворачивает голову — никого. Догадывается: это его дыхание. Он осторожно спустил ноги на пол, посидел, разминая пальцами грудь, затем, пошатываясь, пошел к столу, достал из тумбочки бутылку минеральной воды, откупорил и жадно выпил. Остатками смочил полотенце, помассировал им лицо, шею, виски…