Корень жизни: Таежные были - [25]

Пока мы передыхали, сидя на рюкзаках, над уловом запорхал желтый мотылек. Федя указал на него сигаретой, выдохнув два слова: «Последи за ним». И всего через десяток секунд, когда мотылек замельтешил уже над потоком, из воды стремительно вырвался хариус, сверкнул и исчез вместе с поживой. А друг мой пояснил:

— Такое не часто бывает. Обычно харьюз берет с поверхности… Видишь круги да короткие бурунчики по воде — это его работа. Ни одну мошку не пропустит, ни комара, ни муху… Да, здесь на короеда или «дождевика» ловиться похуже будет… Во вчерашней яме харьюз голодный был, а здесь подавай ему мух…

Был полдень, рыбалку мы отложили на вечер. Поставили в тени разлапистой ели палатку, наготовили дров, попили чаю и отправились работать на недалекий водораздельный хребтик, по «стрелке» которого, слыхал я, пролегала старая кочевая тропа изюбров и сохатых. Мы ее действительно обнаружили и поразились: широкая, плотно наторенная, на участках с мягким грунтом глубоко выбитая. Вся в старых и свежих отпечатках копыт и катышах помета.

Посидели, посовещались и решили: Федя пойдет в разведку по короткому отвилку хребтика с расчетом вернуться на табор засветло, а я направлюсь к синеющей вдали сопке, чтобы не только исследовать звериный «тракт», но и сфотографировать таежные горные просторы. Не столько» для красоты и памяти, сколько для потомства: кто знает, что будет здесь лет этак через полсотни.

Вернулся на закате с онемевшими ногами. Записал в дневник свои наблюдения да рассказанные Федей и завалился в палатку.

Рассвет я позорно проспал. Горел костер, над ним звенел крышкой и свистел паром чайник, а Федя ходил с удочкой вдоль берега. На кукане слабое течение шевелило наловленных им хариусов и ленков. Федя улыбнулся:

— Каков мой улов?

Была и для меня приготовлена хорошая длинная удочка с искусственной мушкой и вторым крючком для наживки. Без грузила. И полная спичечная коробка слепней и кузнечиков. Вручил все это мне Федя с коротким, как ружейный дуплет, приказом:

— Делай, как я.

Сначала мы ходили, забрасывая и проводя приманку по течению, стоя по пояс в воде. Первым делом я удивился: «Распугаем рыбу», но учитель мне разъяснил:

— Непуганый харьюз стоящего в воде человека не боится.

Потом я спросил, улыбнувшись:

— Почему ты таскаешь в пять раз больше меня? Секрет не выдаешь?

— А весь секрет в опыте, — отвечал мне Федя. — Терпение, реакция… Надо хорошо проводить мушек. Возле валунов, над коридорчиками между травой, под крутячками…

Несколько хариусов с моей уды сорвались, и я получил взбучку:

— Что ли, не знаешь, у харьюза рот слаб? Обрываешь. Дергай без проволочки, но мягко.

Потом на его крючок сел хариус размером почти с доброго сига. Что та рыба выделывала! То тянула вглубь, то вырывалась на стремнину и уплывала по течению. Прыгала, извивалась, плескалась. Я тут немедля проявил бы силу, а Федя держал рыбу внатяг лески и гибкого конца играющего удилища да приговаривал:

— Пусть устанет, не то оборвется.

Через минуту он подтащил ее, умаявшуюся и отрешенно присмиревшую. Мы уложили славную добычу в тени на мокрый мох и тихо любовались ею, смоля сигареты.

…Пока я заполнял дневник, чистил рыбу и готовил ужин, Федя рыбачил. Принес такую связку ленков и хариусов, что я не сдержался, спросил у Феди:

— Неужели мы, люди, такие рыбные богатства растранжирим?

Он подкрепил эти опасения:

— Будто в очереди стояли на моих короедов… Только надолго ли здесь рыбы столько? Раньше ее было полно кругом, теперь же многие речки опустошенные…

Я подумал, подумал да и сказал резонно, чтоб самим себя осмотреть как бы со стороны:

— А мы-то зачем столько наловили, если хватило бы и втрое меньше? На Петра кивать проще простого, но вот самому себе быть судьей труднее. Не всякий может, а большинство не хотят… Наловить-то рыбки побольше каждый норовит… Завтра — запрет на рыбалку, уважаемый Федор Уза.

Утро было ненастное, но мы все же решили сходить в горы: посмотреть, какой здесь будет урожай кедрового ореха, как много бельчат народилось, с лимонником как, с виноградом… Федя собирался в маршрут бойко, радостно.

— В ненастье харьюз все равно плохо клюет — вяло. То же и после дождей, когда вода замутится, в полуденную жару… Чем холоднее — тем он бодрее. Так-то, усекай…

Я напомнил ему о своем запрете на рыбалку, а он заупрямился:

— Ты — не лови. А я нанаец, рыбалка у меня в крови, без нее я не человек… Пяток штук — всего на сковородку свеженины — не грех. Тем более что мы в глухой тайге.

Я промолчал.

Возвращались на табор к вечеру тропой вверх по речке: спустились с гор к ней километром ниже. И в том месте, где вода трудно и шумно прорывалась к еще далекому Бикину сквозь каменно-скалистый хаос, мы с десятиметровой высоты мыса заметили семейство бурой оляпки — родительскую пару с четырьмя уже летающими птенцами. Не были эти птицы для нас невидалью, но их ловкость, смелость и удивительная приспособленность к жизни в горных кипучих ключах и речках неодолимо тянули… И мы, не сговариваясь, дружно сбросили рюкзаки, уселись у обрыва, где собрались «водяные воробьи», как их прозвали русские охотники за чисто внешнее, весьма приблизительное сходство. Скорее всего оляпка обличьем близка дрозду, которому изрядно укоротили хвост.