Корень рода - [20]
— Это долго. Дом и вам еще пригодится. На будущий год всяко переедете.
— Ну, смотри сам…
На утренней дойке Валентина была необычно сумрачна, ходила по двору быстро, расплескивая молоко, гремела ведрами, по-бабьи грубо и резко ругала коров. Павла, молчаливо наблюдавшая за дочерью, не выдержала:
— Чего ты сегодня, как с цепи спущенная?
— А что я, хохотать должна? С какой радости? — рыкнула Валентина, ожесточенно вытирая тряпкой вымя коровы, отчего та беспокойно переступала ногами и настороженно косила на доярку фиолетовый глаз. — Да стой ты, падина лешаковая!.. — Валентина в сердцах ткнула корову кулаком в пах.
— Чего бесишься? Ежели что не по уму — сказала бы, а то злишься впусте!
— А чего говорить-то? О чем говорить? Вы без меня все решили. Все по-своему, будто меня и нету. Виталька женится, на центральную переедет, а Валька таковская, и в лесу поживет! — она зажала коленями подойник и быстро-быстро заработала руками; упругие струйки бились о жесть, молоко брызгало в лицо.
— Неладно говоришь, девка! — с легким укором сказала Павла. — Ежели бы ты замуж выходила — слова бы не сказали, где сприлюбится, там и живи!
— Замуж!.. За мерина я пойду замуж? Или за Мишу-Машу?
— Вот вернется Ольга, и поди ты в отпуск. Съезди в дом-то отдыха, на людей погляди…
— Да я, мама, с людями уже говорить разучилась!
— Ну, тогда не знаю.
— Во-от!.. Не знаешь, так тоже молчи… Уйду я от вас. Надоело все, — отрешенно сказала Валентина. — Живите вы здесь хоть век свой!..
— Пустое говоришь, девка! — вздохнула мать.
Валентина молчала: она сама знала, что говорит пустое.
Декабрь сыпал и сыпал снегом. Медвежья Лядина утопала в сугробах, которые голубоватыми острыми гребнями тянулись к самым крышам домов. Казалось, зима решила похоронить деревеньку, сравнять ее с окрестными полями, что расстилались по склонам холма.
В темные зимние ночи, как низкая, готовая вот-вот погаснуть, звезда, светился на горе одинокий желтый огонек. И, как звезда, он гас в морозной мгле, а под утро снова слабо мерцал на белой вершине холма, возвещая о том, что здесь еще теплится жизнь.
А на рассвете, будто из сугроба, поднимался над крышей Гоглевых белесый, с просинью, дым. Он медленно плыл мене опустевших домов, сползал в ложбину, редел и таял. Так редела и таяла с годами сама Медвежья Лядина. Ведь раньше и дымы струились над деревней густо и ложились в низине плотным, долго не рассеивающимся туманом.
Как и прежде, на проселке утром и вечером скрипели полозья: это бессменный Миша-Маша приезжал на хутор за молоком. И молчаливая Валентина опять помогала ему грузить на дровни тяжелые фляги. Потом скрип саней смолкал вдалеке, и невольно думалось, что эти звуки больше уж не потревожат первозданную тишину Медвежьей Лядины.
Но наступал новый день, и все повторялось: и желтый огонек, и дым над крышей, и скрип полозьев на проселке…
Жребий
МЕДВЕДЬ стонал в кустах. Мы стояли на краю овсяного поля и жадно курили, прислушиваясь к этим хрипловатым тягучим звукам. И было нам не по себе.
— Может, попробуем добить? — предложил я, досадуя, что не уложил зверя наповал.
— Ничего не выйдет, — ответил лесник и достал фонарь. — Смотри!
Узкий, как лезвие ножа, голубоватый луч вонзился в кусты. Стоны мгновенно смолкли. Но как ни пытался я разглядеть медведя, не смог увидеть ничего, кроме причудливого переплетения веток и теней от них.
До ближней деревни далековато, а ночь выдалась теплая, и лесник предложил переночевать в сосновом бору, за полем. У нас был чай и котелок — литровая консервная банка — и мы с аппетитом ели черный хлеб с дешевой колбасой, по очереди запивая чаем.
Лесник, обычно веселый и разговорчивый, на этот раз был молчалив и угрюм. Что-то тревожило его. Неужели мой неудачный выстрел? Да и не такой уж он неудачный, раз медведь не нашел сил покинуть кусты на меже. Лучше, конечно, когда зверь падает замертво, но ведь с медведем такое бывает редко: он очень крепок на рану. И лесник это хорошо знает, он — старый медвежатник.
После ужина мы подкинули дров в костер и улеглись на хвою.
— Хочешь, я расскажу тебе одну историю? — предложил лесник.
— Да, конечно! — отозвался я.
Он скрутил цигарку, раскурил ее и начал рассказывать глуховатым тихим голосом:
— Это было тринадцать лет назад. Тогда я был промысловиком. Ловил капканами куниц, ходил на белку, охотился на лосей, отлавливал люминалом лисиц. Медведей в ту пору было в наших краях много, считались они вредными — стреляй хоть круглый год без всяких лицензий! Но я на них не охотился — не умел, да и интересу к медвежьей охоте, не чувствовал. И вот как-то получаю я из Москвы письмо. Какой-то Силаков Алексей Афанасьевич пишет, что желал бы провести отпуск на охоте в наших лесах, и что его особенно интересуют медведи. Подивился я, откуда он адрес мой узнал, однако ответил все как есть: медведи водятся и на овсы ходят, только я на них не охочусь. Но если, мол, приедете, компанию могу составить. Описал, как попасть в наши края.
Он приехал в середине августа. Пятнадцать километров от пристани топал пешком под проливным дождем по раскисшей дороге. Дома у меня оказалась одна старшая дочь, Любаша. После десятого класса предложили ей остаться в школе лаборанткой, она согласилась, вот и жила все лето дома. Она, конечно, дала гостю сухую одежонку, чаем его напоила.
