Корчак. Опыт биографии - [150]

Адольф Берман писал:

В связи с выселением детей из этих двух мест я как руководитель «Центоса» обратился к жене президента, Черняковой, хотел попросить ее как члена совета, чтобы она соответствующим образом повлияла на мужа. Я застал ее в состоянии небывалой депрессии, она разговаривала, заливаясь слезами. От нее мне удалось узнать только то, что дело детей обстоит плохо. Муж признался ей, что, если бы ему велели подписать приказ о выселении детей, он бы покончил с собой{459}.

В этот день вывезли семь тысяч двести человек. Вечером немцы потребовали, чтобы Черняков расширил контингент выселенцев. Речь шла о том, чтобы подписать согласие на эвакуацию сиротских приютов. Через час после этого разговора Адам Черняков покончил с собой, приняв цианистый калий. Оставил жене письмо: «Они хотят, чтобы я собственными руками убивал детей моего народа. Мне не остается ничего другого, как умереть».

24 июля 1942 года дождь шел весь день. Эвакуировали уже не отдельные учреждения, а целые кварталы. Акцию проводили посредством облав, так называемых блокад. Адольф и Барбара Берман записали:

Утром мы стали свидетелями блокады дома на Огродовой, 29. Около 6 утра нас разбудил невероятный шум: во дворе появился многочисленный отдел ЕСП[52] и оцепил ворота. Через минуту прозвучал громкий приказ: «Всем жителям двора! Выселенцы забирают с собой багаж весом в 15 кг. Не подлежащие выселению должны предъявить документы».

Начался страшный переполох. Полуодетые люди сбежались во двор, предъявляя удостоверения и свидетельства. Полицейские разбежались по лестничным клеткам, чердакам и подвалам и начали вытаскивать тех, кто спрятался. Через минуту во двор въехали платформы. Тех, кого вытащили из закутков, стали швырять на них. Других же, тех, кто сам вышел во двор, ставили в шеренгу и проверяли документы <…>.

Самые душераздирающие сцены происходили, когда разделяли семьи. Приказ гласил, что с работниками могут остаться их семьи, т.е. жены и дети (несколько дней спустя и это оказалось фикцией), но родителей, сестер и братьев это не касалось (кроме семей полицейских). И было много случаев, когда люди, освободившись и уже успокоившись в отношении своей судьбы, снова впадали в отчаяние, когда на платформы затаскивали их отцов, матерей, братьев и сестер{460}.

Дождь шел весь день. На еврейском кладбище состоялись похороны Адама Чернякова. Вдова, Фелиция Чернякова, вспоминала: «Над свежей могилой моего мужа доктор Корчак произнес: “Бог доверил тебе достоинство твоего народа, и достоинство это ты передаешь Богу”»{461}.

Были вывезены семь тысяч четыреста человек.

В один из первых дней акции на улице схватили Эстерку Виногрон, которая за несколько дней до того инсценировала с детьми «Почту» Тагора. Корчак безрезультатно пытался вернуть ее с Умшлагплаца.

Стелла Элиасберг вспоминала:

Трижды полиция или немецкие солдаты задерживали Доктора на улице и погружали на «телегу смерти», трижды освобождали его без каких-либо просьб с его стороны. <…> Он рассказывал мне о том, как с трудом слезал с «телеги смерти», освобожденный жандармами, как полицейский окликал его, а он, опираясь на палку, ковылял к Дому сирот, притворяясь, что не слышит{462}.

Самочувствие его становилось все хуже. «Его ноги и ступни под вечер так опухали, что он nolens volens был вынужден на пару часов ложиться в кровать. <…> Он должен был лечь на операцию. Врачи отказались, боясь, что сердце не выдержит»{463}.

Двадцать пятого июля, в субботу, выглянуло солнце. Стало чуть теплее. Вывезли семь тысяч триста пятьдесят человек.

Двадцать шестого июля был погожий, солнечный день. Люди заметили, что вагоны, которые отправляются с Умшлагплаца, не едут далеко на Восток: слишком уж быстро они возвращаются. Ходили слухи, что выселенных людей убивают. Несмотря на все, никто не хотел верить в худшее. Не верить – это был единственный способ жить дальше и не сойти с ума. В тот день вывезли шесть тысяч четыреста человек.

Двадцать седьмого июля Корчак писал: «Вчерашняя радуга. Чудесная большая луна бродит над лагерем. Почему я не могу успокоить несчастный, обезумевший район»{464}.

Труднее всего он переносил ночи. Затихали дети, в течение дня – перепуганные, заплаканные, голодные, все более слабые. Уходила к себе пани Стефа: он требовал этого в резкой форме, когда они заканчивали обсуждать текущие дела. У него не было сил ее утешать. Он не хотел, чтобы она его утешала. Оставался один. Пытался найти покой, используя эзотерические практики, которым научился до войны на теософских сборах. Глубокое дыхание. Медитация. Но это не помогало.

Я давно уже не благословлял мир. Сегодня ночью пытался – не вышло.

Не знаю даже, в чем ошибся. Очищающее дыхание худо-бедно получилось. – Но пальцы остались слабыми, сквозь них не течет энергия{465}.

Он силился взглянуть на действительность холодным, бесстрастным взглядом натуралиста, который наблюдает, ничему не удивляется, не ужасается, хочет понять язык Истории. Мысли, изложенные Корчаком, звучат так, будто он писал новую роль для собственной пьесы «Сенат безумцев», в которой из уст сумасшедшего героя раздаются слова преступника-гитлеровца.