Корчак. Опыт биографии - [145]

.

Корчак, волоча отекшие ноги, возвращался домой. Покончив с ежедневными обязанностями, он ложился в постель за фанерной перегородкой. Если у него еще оставались силы – записывал события дня. Пытался описать внутреннее оцепенение, которое охватывало его:

Я сержусь, радуюсь, беспокоюсь, возмущаюсь <…>.

Но это все теоретически. На заказ. Плоско, серо, привычно, профессионально, будто сквозь туман, размытые ощущения, не имеющие объема. Они рядом со мной, но их нет во мне. <…>

Острый зуб царапает мне язык. – Я стал свидетелем возмутительной сцены, слышу слова, которые должны бы меня потрясти. – Не могу oткашлять мокроту, поперхнулся, задыхаюсь.

Пожимаю плечами, мне это безразлично.

Вялость. Нищета чувств – это полное безграничной покорности еврейское:

– И что же? Что дальше?

Что же, что язык болит, что же, что расстреляли? – Он уже знает, что должен умереть. И что дальше? Ведь умирают только один раз, не больше? <…>

Бывает, что мы встречаем кого-то, с кем не виделись много лет. На его изменившемся лице мы читаем собственное отличие от того, что было и чем мы были.

И все же время от времени…

Такая сцена на улице:

У тротуара лежит подросток, еще живой или уже умер. – И в том же самом месте у троих мальчиков, которые играли в лошадок, спутались веревки (вожжи). Спорят, пытаются, сердятся – толкают ногами лежащего. – Наконец один из них говорит:

– Пошли, отойдем, он тут мешает{440}.

38 Глухонемой мир

Подвели двое разумных, уравновешенных, объективных информаторов и советчиков: весы и термометр.

Я перестал им верить. Даже они здесь врут.

Януш Корчак. «Дневник», гетто, июнь (?) 1942 года

От голодной смерти жителей гетто все еще спасала контрабанда. Доставка еды с арийской стороны через отверстия в стенах и подкопы между домами стала для некоторых прибыльным, хоть и опасным занятием, которое удавалось в большой степени благодаря подкупу охранников. Для других это был единственный способ раздобыть хотя бы крошечную порцию еды на продажу или достать для своих близких пару картофелин, горсть крупы, несколько луковиц. Такой мелкой контрабандой занимались в основном дети: маленькие, проворные, бесстрашные, они пролезали наружу сквозь дыры в ограждениях и возвращались с таким количеством еды, которое умещалось под рубашкой, в карманах и штанинах. Чаще всего именно они были единственными кормильцами в семье. И именно они чаще всего погибали от пули часового. Леон Беренсон – известный адвокат, тоже сидевший в гетто, – говорил, что после войны в Варшаве надо поставить памятник маленькому контрабандисту – героическому еврейскому ребенку.

Немцам не нравилось, что таким образом евреи пытаются избежать вынесенного им приговора. Эммануэль Рингельблюм писал:

Ночь с 10 на 11 июня 1942 года будет вписана в историю еврейского гетто в Варшаве кровавыми буквами. Как видно, было принято решение любой ценой ликвидировать контрабанду у стен гетто: путем массового террора, массовой резни. В ту ночь они ликвидировали десятки контрабандистов известным способом: людей вывели из квартир и застрелили на улице. Резню у стен устроили утром или вчера вечером <…>.

План по уничтожению евреев в крупных городах Польши выполняется, очевидно, путем голодомора. Это применяют на практике в Лодзе. То же самое начинает происходить сейчас в Варшаве, где намерены любой ценой ликвидировать контрабанду и таким образом вынудить еврейское население довольствоваться 7,5 декаграммами хлеба в день{441}.

Корчак с сарказмом комментировал настроения, царившие в гетто:

Продавщица, которой покупательница высказала свою претензию, – ответила:

– Дорогая моя пани, это не товар, и это не магазин, и вы не моя клиентка, и я не продавщица, и я вам не продаю, и вы мне не платите, потому что эти бумажки – это ведь не деньги. Вы не тратите, и я не зарабатываю. Кто сейчас обманывает и зачем ему это? Просто надо что-то делать. Что, не тааак??

И сразу же после этой истории – его тоскливый комментарий:

Если бы мне дали миссал[49], я бы уж сам как-нибудь провел службу.

Но я бы не мог читать проповедь овечкам в повязках. Глотал бы предложения, читал бы в их взглядах вопрос:

– И что же? Что дальше?

У меня бы язык не повернулся сказать «аминь»{442}.

В уцелевших дневниках и других документах эпохи мы смотрим на это время через различные окна, что выходят в разные сферы. У Корчака, помимо автобиографических отрывков и философских рассуждений, мы находим краткие сведения о насущном: о состязании с жизнью, о здоровье воспитанников, о его ежедневных походах за милостыней. О политических событиях он не пишет ничего. Не анализирует ситуацию в гетто, не размышляет о судьбе других людей. Такое впечатление, что он фанатически поглощен делами, происходящими в пределах его двора. Это, несомненно, была своего рода психологическая гигиена – он удалял из своего поля зрения те страдания, с которыми ничего не мог поделать.

Хаим-Арон Каплан, до войны учитель еврейской школы в Варшаве, педантично записывал события, свидетелем которых был сам, и те, о которых ему рассказывали. Шестого июня он писал:

Еврейский район выглядит как бойня: наступили очередные три ночи убийств, люди почти привыкли к ним. Уже невозможно подсчитать число жертв. Их было от 21 до 115. Немцы приходят в гетто, убивая по списку, – а при случае убивают и тех, чьих фамилий в списке нет. Обычная практика: не найдя жертв из списка, немцы забирают их родственников или соседей