Корчак. Опыт биографии - [132]

.

Зильберберг с удивлением наблюдал, как Корчак все сильнее ощущает свою связь с еврейством. Когда на Хлодной устроили благотворительный концерт, на который пригласили ассимилированных и ортодоксальных евреев, начались дебаты о том, на каком языке будет программа концерта: польском, идише или иврите. Доктор разрешил спор, сказав: «Большинство людей в гетто говорит и думает на идише и, даже умирая, шепчет слова на идише. Таким и должен быть язык концерта. В любом другом случае у представления не будет души»{394}.

Перед войной в Доме сирот всегда соблюдали еврейские праздники. Корчак – религиозный на свой лад, вне каких-либо вероисповеданий – считал, что дети, которые в большинстве своем вышли из традиционной среды, должны блюсти принципы иудаизма, чтобы не разрывать связей со средой, сохранять свою национальную принадлежность, черпать утешение в вере. Но он уважал и другой выбор. В гетто он очень старался дать детям возможность поговорить с Богом. Написал для газеты Дома сирот воспоминание из довоенных лет, где подчеркивал разные радости, которые приносит религиозная практика:

Когда собрались все мальчики, которые записались на ежедневную молитву, – я спросил, почему они молятся, почему приходят на молитву. Это было давно, так что точно уже не помню, тетрадь, где я записал ответы, пропала. – Были они примерно такие.

Первый сказал:

– Как же мне не молиться? Я ведь еврей.

Второй сказал:

– До завтрака мне нечего делать в зале, а в классе тепло и светло.

Третий сказал:

– Я хочу себе открытку, которую выдают на память о двухстах восьмидесяти совместных молитвах. Мне осталось собрать всего сорок.

Четвертый сказал так:

– Мой друг со двора говорит, что, если кто не молится, к тому ночью придет дух, посадит его в мешок, завяжет и задушит. Я боюсь, а вдруг это правда.

– Меня мамочка просила, – сказал пятый.

А шестой так сказал:

– Когда я в субботу прихожу домой, дедушка всегда спрашивает, набожные ли дети в Доме сирот, молятся или нет. Если бы я сказал, что нет, он бы расстроился, а врать я не буду. <…>

Пятнадцатый сказал:

– Когда я болею, или у меня что-то болит, или дома что-то плохое случится – мама или брат заболеют, или денег нет, или хозяин цепляется, или жилец, – мне грустно. А если я помолюсь и попрошу, то уже не волнуюсь, и потом мне хорошо.

Шестнадцатый сказал:

– Я сам не знаю, почему прихожу на молитву. Я молюсь, потому что молюсь. Никогда не думал, почему. – Когда вспомню, то напишу вам и суну письмо в ящик.

Семнадцатый сказал:

– Когда я молюсь, то вспоминаю дом и как все было раньше. В субботу мы с отцом всегда ходили в храм. В Доме сирот тоже праздничный обед, но тут все по-другому. – Мне тут не плохо, но когда я жил дома, то больше любил, и меня – тоже. <…> В Доме сирот тоже дают конфеты, но тогда их приносил папа и дразнился, что мне не даст, а даст маме и съест сам. – Было смешно, потому что я знал, что это шутка. – В субботу дома был чулнт. – Дома все по-другому.

Пока он говорил так, предыдущий вспомнил и сказал:

– Ой, я знаю. – Точно. У меня то же самое, что у него. – Молитва – это как будто я в будний день пришел к родителям. Я молюсь и вспоминаю и то, и то, и то – как все было дома{395}.

Сохранилось посланное Эммануэлю Рингельблюму и его жене приглашение на седер, торжественную трапезу в честь Пейсаха, которую весной 1941 года устроили на Хлодной для воспитателей и гостей Дома. Говорят, что Доктор с двенадцатью старшими мальчиками сам читал молитвы на иврите. В сентябре 1941 года он попросил Михала Зильберберга помочь ему в подготовке к осенним праздникам: Рош а-шана (еврейскому Новому году) и Йом Кипуру (Судному дню). Корчак не был особо силен в литургиях и не хотел, чтобы в обряд вкрались ошибки. Это самые важные еврейские праздники. В Рош а-шана Верховный судья вписывает добрых людей в книгу жизни, а злых в книгу смерти. Последующие десять дней – Дни трепета, время, когда человек остается наедине со своей совестью, прощает причиненные ему обиды и просит у ближних прощения за обиды, которые сам причинил им. В эти дни еще можно повлиять на божественный приговор. Потом наступает Йом Кипур, и тогда судьба человека решается окончательно.

В честь праздников воспитанники украсили актовый зал так, что он выглядел, как помещение в молельном доме. Они притащили цветы, росшие за стенами гетто, достали ковры и серебряные подсвечники, раздобыли Ковчег Завета, в котором под вышитым покрывалом лежали свитки Торы. Поскольку, по приказу властей, все синагоги в гетто были закрыты, безработные канторы пели на улицах перед прохожими. Одного из них наняли, чтобы он прочел молитвы. Зал был полон. Помимо детей и воспитателей, в службе участвовали приглашенные гости. Кантор читал:

В Первый день года приговор записывается,

а в Судный день скрепляется печатью:

скольким отойти и скольким быть сотворенными;

кому жить и кому умереть…

Доктор, погруженный в молитву, стоял в углу зала. На нем был поношенный офицерский плащ и солдатские сапоги. На голове – шелковая ермолка. В руке – молитвенник на польском.

35 Дом, который уже не наш

Слиская – Панская – Марианская – Комитетова. Воспоминанья – воспоминанья – воспоминанья.