Кораблекрушение в Викхэмптоне - [3]

Самая красивая, та, что с угольно-черными волосами и чертами лица столь гладкими и нежными, лежала на верстаке. Три ее шипа мерцали очень странно, я осмелюсь сказать, почти призывно. От нее пахло сыростью и солью, и я обнаружил дрожащую руку, протянувшуюся, чтобы коснуться ее холодной и влажной лодыжки. Ах, какой озноб прошел по мне! Как странно, однако — рука не походила на мою, казалось, она принадлежит старому человеку, более морщинистая, похожая, скорее, на руку Уоткинса. И далее в том же сне я снял с нее темное и влажное платье и жадно копался в застежках и крючках, пока каждый дюйм ее холодной и бледной кожи не обнажился передо мной, освещаемый лишь мерцанием чуть теплящейся свечи и согреваемый ласками моих трепещущих ладоней.

Никогда прежде не видел я таких роскошных и красивых форм! Каким гладким был ее живот, какими круглыми бедра, какими полными и нежными ее бледные груди. Я склонился, чтобы поцеловать ее недвижный живот, и в сне лизнул языком ее бедра. Медленно я сомкнул свои губы на сморщенных кончиках ее грудей.

Это мои ли уши услышали хриплый стон, или это дождь, стекающий сквозь трещины старых стен, передразнил отклик моей недвижной любовницы? Мой рот жадно искал ее шею и поднимался все выше и выше к сердитому лицу. Никогда прежде я не видел таких темных глаз! Я лизнул плоские вершинки ее жесткой короны из гвоздей-шипов и чуть-чуть куснул один из них посередине. Ее губы были холодны, а толстый язык, который извиваясь вошел в мой рот, вкусом был как глубины океана.

Как я сказал — пронзительный, похожий на свист звук вырвал меня из моего сна.

— Великий боже, — сказал я, содрогаясь и подымаясь с пола. Озноб, охвативший меня, частью происходил из-за моего странного сна, а частью от того, что дверь дома Уоткинса стояла нараспашку, наполняя помещение сырым ветром. Я осмотрелся в комнате — никого не было видно. Я нашел фонарь, зажег его и вышел наружу.

Я позвал сквозь бурю:

— Уоткинс! Олдрич! Отец Джеймс!

Спотыкаясь, я побрел к сараю. Яростный ветер сбивал меня с ног. Дверь была открыта, и какое-то тело раскинулось у моих ног. Это был Олдрич. Он лежал на спине, глядя на низкие балки потолка, его рот был открыт в широкую кровавую букву О.

Каким дураком я был. Мне надо было убежать, но я осторожно пошел глубже в длинный каменный сарай. Овцы беспокойно шевелились, глядя, как я иду мимо. Звук дождя и ветра становился все громче, когда я приближался к месту, где мы положили жертвы крушения. Очевидно, задняя дверь не была надежно закрыта.

Какой ужас! Уоткинс лежал лицом вниз у подножья верстака, его брюки сползли на лодыжки. Верстак был пуст, если не считать отброшенных мокрых женских одежд. Уоткинс был недалеко от утонувших, и затылок его был проломлен. В одной руке он еще сжимал щипцы, и что-то маленькое и блестящее торчало из другого его кулака. Я наклонился и вытащил… один из загадочных желтоватых шипов.

Задняя дверь распахнулась шире, ветер с воем ворвался внутрь, и я увидел самую жуткую сцену. Обе фигуры казались серыми и смутно-призрачными за летящими занавесями дождя — нагой священник лежал на спине, его оседлала темноволосая женщина-труп, которая ритмически раскачивалась, цепи звенели на ее запястьях. Она повернулась, чтобы со слабой двусмысленной улыбкой взглянуть на меня жгучими черными глазами, в то время как безумный священник посмотрел поверх ее взгляда и разразился маниакальным смехом.

Как мне выразить тот абсолютный ужас и отчаянье, что поразили меня, когда я увидел, как женщина склоняется над священником, открывает рот и извергает толстого черного угря прямо в глотку бедного создания? Я повернулся, чтобы бежать, когда язык вдернулся ей обратно в рот.

Я чуть не падал в обморок от ужаса, я спотыкался, я почти тонул во внутреннем потопе моей собственной обезумевшей крови. Пол был скользким от сукровицы и соломы — я упал! Великий боже, подумал я, помоги! Я увидел, как эта женщина подходит и становится на колени над Уоткинсом. Казалось, она что-то шепчет близко в его зияющий рот, а потом он сел прямо и с видимым усилием встал! Женщина повторяла все с теми, кого мы привезли с берега, и они тоже оживали!

Я вскарабкался на ноги и, перепрыгнув через то, что было Олдричем, рванулся наружу в шторм. Движимый безмерной паникой, я слепо мчался, оглядываясь, чтобы увидеть, как темноволосая женщина, у которой теперь не хватало среднего шипа во лбу, гнала перед собой отару испуганных овец. Позади нее ковыляли священник, Олдрич, Уоткинс и остальные с берега.

Если б разум мой был яснее, или если б дождь не лил с такой слепящей силой, я побежал бы в другом направлении, ибо я чересчур поздно понял, что бегу прямо к краю крутого, поросшего травой скалистого обрыва над морем.

Я повернулся, все еще сжимая шип женщины, когда волна овец налетела на меня и промчалась мимо. Бедные испуганные твари прыгали вниз, срывались с края обрыва и с плеском падали в море. Потом я остался лицом к лицу с людьми, если были людьми эти спешащие и сопящие создания. Я, разинув рот, следил, как женщина с языком-угрем вела свою несчастную ораву.

Я отвернулся, не в силах больше смотреть в лицо своему року, и в конечном проблеске панической ярости зашвырнул этот шип далеко в бешеные волны. Еще раз зазвучал пронзительный свист — все ближе и ближе. Казалось, он исходил из зияющей дыры в голове женщины-трупа. Я повернулся вовремя, чтобы увидеть, как наступающие мертвецы стеной приблизились ко мне, а потом, к моему изумлению, они пробежали мимо и прыгнули со скалы, падая один за другим в дикий прибой внизу.