Корабль и другие истории - [40]

Василий Евгеньевич был родом из Витебска, из семьи обрусевших (и обелорусившихся) поляков. С детства играл он с разноязычными сверстниками, с детства знал и польский, и еврейский, и белорусский. Уже взрослым на белорусских, западно-украинских и местечковых рынках (а кочевали армейские с семьями по всей России) обращался к торговцам на их языке, приводя в восторг; они даже торговаться с ним переставали.

Стал он военспецом. Судя по всему, движением души это не было. Даже воспитанные в пионерском духе дочки замечали, как сильно отличается их папа от других офицеров и каким мрачным приходит он иногда со службы.

Во время войны оказался он одним из тех, кого Жданов обвинял в плохой организации обороны Ленинграда. Но не судьба ему была ехать в лагерь либо быть расстрелянным. Судьба ему была заболеть в блокированном городе и изнуренным дистрофией и жаром остаться на станции Поворино с документами и именным пистолетом, отправив дочь — жить; она действительно добралась до Кирова, куда эвакуирована была Военно-медицинская академия, где учился ее жених, мой отец, и где через десять месяцев появилась я на свет.

Дочерей Василий Городецкий назвал на польский лад: Изабелла и Нонна. Так и не обрусевшее самолюбие польское, почти гонор, обостренное чувство собственного достоинства достались и дочерям, и младшему сыну именно от отца.

Услышав по радио о нападении гитлеровской Германии, Василий Евгеньевич сказал:

— Война будет долгая и страшная.

Обе дочки, пионерка и комсомолка, напустились на него, приговаривая, что это в нем сидит царский-де поручик, а мы их разобьем и немедленно. Он выслушал и ответил:

— Нет, девочки, немедленно не получится.

Если я правильно понимаю своего ясноглазого веселого красивого деда Городецкого, он должен был на этой самой станции Поворино застрелиться из именного пистолета, когда фашисты заняли станцию. А может быть и раньше. Если только хватило у него сил зарядить пистолет и поднять руку.

ПРИ СВЕЧАХ

Родилась я при свечах.

Единственный раз за всю войну в Кирове внезапно объявили воздушную тревогу. В госпитале погасили свет, ждали самолетов, но они не прилетели, в родилку внесли свечи, и я родилась при свечах, в неурочный момент, и первое, что попало мне в зрачок в кромешной тьме — маленькие язычки живого пламени. Потом был отбой, и свет загорелся. Но, как родилась я в неподходящую минуту, так и живу: все в жизни моей происходит не ко времени; оставалось только это принять; я и приняла.

КАК ПОВЕЗЛО БАБИКОВУ

Бабиков был наш штигличанский Уленшпигель. И за словом в карман не лез. Кажется, у него имелась и какая-то лингвистическая жилка; он взялся, например, обучать Альберта Овсепяна русскому языку при помощи немецкого и мимических сцен. Происходило это, в частности, на кухне общежития на Соляном переулке.

— Берем wasser, зажигаем flammen варим suppe.

— Warum? — спрашивал Альберт.

Бабиков пускался в длительное речево-мимическое объяснение, в коем заодно, объяснял разницу между глаголами «варить» и «переваривать».

Бабикова любили, и на его шуточки, иногда язвительные, всегда точные, вот злобными они не были никогда, никто не обижался. Впрочем, один раз язык сыграл с ним дурную шутку.

Они выходили из кинотеатра, Бабиков и Алик Ибрагимов. И рядом с ними какие-то еще специальные ребятки выходили, толкающиеся, матерящиеся и шебутные весьма. Задели и Бабикова. Он отпустил одну из своих шуточек. Они ответили на своем, матерном, полублатном. Он опять отшутился и привел их, вероятно, в ярость, если их чувства назывались и классифицировались так же как общечеловеческие. Они на секунду окружили Бабикова, а потом быстро прошли вперед, растворились в толпе и исчезли. Бабиков стал падать, как-то медленно, и упал. Ибрагимов не понял, что произошло. Толпа отхлынула, и вокруг лежащего на асфальте Бабикова образовалось свободное пространство, в которое с трудом протиснулся какой-то человек, наклонился к Бабикову, расстегнул на нем плащ и рубашку. Ибрагимов увидел, что стоящий на коленях человек ударил Бабикова ладонями по ребрам; он решил, что этот тип из компании тех, матерившихся приблатненных, и кинулся к нему, чтобы оттащить его от Бабикова, что ему поначалу и удалось; оттаскивая, он почуял и выхлоп спиртного: новый обидчик был под мухой. В следующий момент человек навеселе вывернул Ибрагимову руку и сказал в толпу:

— Да уберите вы его, подержите, что ли, я врач, если мы с ним тут будем вожжаться, погибнет парень, я ему помощь первую оказываю, да что вы стоите как столбы, заберите этого и — кто-нибудь! — вызовите «Скорую»! Ранен человек, ранение в область сердца.

Бабикова ткнули шилом, заточкой, и действительно сердце задели, у него был шок, остановка сердца, остановка дыхания. И редким везением оказалось то, что шел мимо доктор из Военно-медицинской, слегка под мухой, очень способный хирург, успевший подойти к упавшему Бабикову, и уже подходя увидевший по неловкой позе — с человеком на мостовой дело худо. Доктор делал закрытый массаж сердца, он запарился, выдохи его спиртяшные стали хриплыми; но в какой-то момент Бабиков задышал, сердце доктор ему запустил. «Скорая» подъезжала; доктор нырнул в толпу и исчез.