Копья летящего тень - [3]

«Клеопатра, — повторил он про себя. — Интересно, как будет ласкательное — Клео? Говорят, лучше всех играла ее Элеонора Дузе. Надо же — еще в 1888 году играла, а по сей день помнят! Вряд ли про Вальку, да и про меня так говорить будут».

Юрикову всегда мало было только сценария. Готовясь к роли, он старался прочитать все, что можно было — о герое, о том времени, о быте, нравах, костюмах, отношениях, языке. Нередко это приводило к спорам со сценаристами и художниками, но, надо отдать должное, они нередко соглашались с доводами Юрикова, и со временем стали еще до съемок уточнять у него некоторые детали.

И сейчас, заново перечитав «Антония и Клеопатру» Шекспира, Юриков понял, что ничего у Лисицына не получится из этой затеи. Потому что Валька, как бы она Лисицыну ни нравилась до и после съемок, на площадке все же никакая не Клеопатра VII. Та — прежде всего царица, политик, а потом уже — любовница. Все эти ласки-поцелуи для нее — лишь часть грандиозных замыслов. А Валька добросовестно шпарит по сценарию, держа в памяти — где надо улыбнуться, где — изобразить гордость. Ей, наверное, и в голову не приходит, почему она завтра должна «умереть». Не потому ведь, что так написано в сценарии, а потому, что не может Клеопатра, покорившая его, владыку полумира, его, Антония, да и не одного его, — не может она даже помыслить о предстоящем позоре — идти по Риму за колесницей победителя Октавия Цезаря.

Это все прочие должны быть побеждены ею — не умом, так хитростью, не хитростью, так коварством, не коварством, так силой, не силой — так обманом. Пусть называют как хотят — ведьмой, колдуньей, развратной обольстительницей. Ей-то что? Главное — цель, победа. Хотя кто знает — может, она действительно в него влюбилась по-человечески, по-женски, безоглядно?

Юриков пока не совсем представлял, как он станет завтра бросаться на меч, что при этом будет чувствовать, сумеет ли, зная, что самоубийство Клеопатры — мнимое, сразу поверить в эту весть?

Размышляя об этом, он машинально показал охраннику проездной билет вместо пропуска и вышел за ворота киностудии. Охранник только покачал головой ему вслед — зная Юрикова в лицо, он уже не первый раз прощал актеру рассеянность. Особенно после случая, который по сей день вызывает у него приступы смеха: едет он однажды в метро, и вдруг видит — входит на «Курской» в вагон задумчивый Юриков, окидывает взглядом пассажиров и громко произносит: «Здравствуйте! Садитесь, пожалуйста!» Потом, видимо, понимает, где он и на следующей станции пулей вылетает из вагона.

Оказывается, Юрикову показалось, что он вошел в аудиторию театрального училища, где преподавал.

Теперь Юрикова десятки подобных случаев уже не смущали. Более того, ему даже нравилось слышать интерпретации, домыслы. Он учил студентов тому, в чем сам был убежден — если герой тебе безразличен, найди в себе силы отказаться от роли. Но уж если согласился — живи, а не играй. Потому что актерство — опасная профессия, мистическая. Кто знает — не возвращаешь ли ты на время спектакля или съемок своего героя с того света? Не тело, конечно, а — дух, какую-то силу, астрал. А если так — то будь готов к любому повороту событий, знай о герое как можно больше — так много, что и без сценария мог бы повторить его жизнь.

К примеру, Марк Антоний, триумвир, сын претора, внук оратора. Понятно, что он поддерживал Клодия, был противником Цицерона и утверждал на престоле Птолемея II Авлета. А вот какая у него была походка, какое вино он любил, каких женщин, был ли подвижен, быстро или медленно говорил? Это не мелочи, это — человек, характер, жизнь.

Студенты любили Юрикова и за то, что он талантливо играл роль преподавателя, и за то, что никогда не ставил двоек, умудряясь каждого убедить в том, что ничего не знать невозможно. Когда кто-то уж полностью проваливался на экзамене, Юриков просил: «Сыграйте, пожалуйста, студента, который не знает, как ответить на данный вопрос». И в результате восторгался: «Вот видите, как хорошо, как правдиво у вас получается! А вы зачем-то пытались доказать, что не умеете». И ставил четверку. Потому что у него было всего две отметки — хорошая, то есть, пятерка, и не очень — четверка.

Когда в деканате за это ему однажды сделали замечание, он искренне удивился: «А я думал, что повар — это тот, кто умеет готовить, а не тот, кто рассказывает, как это надо делать». Больше к нему не приставали.

Размышляя об Антонии и Клеопатре, Юриков не заметил, как добрался до дома. Он любил свою старую квартиру — и высоченные потолки, и длинный коридор, и потускневшую медную ручку на двери, и сотни книг, в беспорядке разбросанных там и сям, и тяжелые зеленые шторы… Когда ему предложили переехать в двухкомнатную, о которой сам он мечтал, Юриков отказался. Не потому, что боялся переезда, а потому что не сумел представить себя на новом месте — без именно этих стен. Ему вспомнилось вдруг, сколько всего произошло с ним здесь, в этом доме — и любови, и ссоры, и одиночество, и засилье гостей, и болезни, и счастье… Кажется, еще живут в кресле, на диване, у окна тени тех, кого любил, и тех, кого по сей день не может разлюбить. Как же оставить их здесь? А в новый дом с собой не возьмешь — не поедут.