Копья летящего тень - [26]

А с другой стороны, при чем тут Рим, какое я к нему имею отношение? Дело, вероятно, в камне — не случайно же и там, в фойе, и здесь, стоило ему как-то по-особому вспыхнуть, и начиналось наваждение.

Может, она и впрямь колдунья, каких раньше сжигали на кострах? А коль колдунья, то вдруг читает сейчас мои мысли? Это умозаключение отнюдь не радовало, надо было нарушить молчание.

— Ника, — все-таки, как гулко ночью в этом нескончаемом коридоре, — вас назвали так по имени богини победы?

— Что? — переспросила она, словно воссоздавая в памяти мой вопрос, видимо, ворвавшийся в какие-то ее размышления. — Да, вы правы. Папа настоял, он военный. У нас в роду все мужчины — военные: и дед, и прадед.

— До самого древнего Рима? — я все еще не мог отойти от недавнего миража.

— Н-не знаю, — с запинкой ответила она. — Древний Рим — это все равно, что другая планета, так давно он был. Зайдешь в музей — вроде бы вот они, материальные доказательства, а все равно воспринимаешь как сказку. А знаете, это потому, что мы не умеем пока понимать язык вещей.

Она оживилась и, размышляя вслух, стала доказывать то ли мне, молча идущему рядом, то ли себе самой:

— Вещи все запоминают. Вот мы сейчас идем по коридору и разговариваем, а стены впитывают в себя и звуки, и наше изображение. Так мы и будем храниться где-то там, в молекулах мрамора, пока дальние потомки не изобретут способ извлекать такую информацию из камня, деревьев, металла. Поэтому нельзя на людях быть одним, а наедине с собою — другим. Получается, что человек всегда — на людях, рано или поздно каждый его жест и каждое слово снова оживут. Я вот сейчас шла и вглядывалась в эти стены — думаю, а вдруг в каком-то узоре сокрыто лицо того, кто работал здесь полвека назад, под конвоем?

Смутная, испугавшая своей невероятностью, догадка осенила меня. Слова уже готовы были сорваться с языка, но, слава Богу, в это время, наконец, дошли до дежурного лифта, вызванного Белозерцевыми.

При ярком свете Ника преобразилась, вновь стала похожей на ту величественную незнакомку, которая заставила меня забыть о других. Только легкая тень озабоченности тронула безмятежное доныне лицо. Или — усталость: как-никак, уже часа два ночи, если не больше.

Комната Брюса произвела на Нику впечатление. Пока Наталья возилась с электроплиткой, давая Сергею указания, какие банки открывать, гостья окидывала взглядами высокий потолок, корешки книг, небольшую коллекцию серебряных рюмок. Особенно заинтересовали ее уральские камни — яшма и лазурит, сваленные горкой на подоконнике. Полгода назад я привез их в подарок Брюсу из города Полевского, где творил автор поразившей моего американца «Малахитовой шкатулки». Часть камней Брюс увез с собой, а эти со временем хотел отшлифовать и сделать из них подставки для серебра.

Показывая Нике обиталище Брюса, я дожидался повода, чтобы сказать о догадке, мелькнувшей еще в коридоре, на первом этаже. Лазурит и яшма как раз были таким поводом.

— Вы считаете, что и эти камни что-то помнят? — кивнул я на сине-зелено-коричневую груду.

— Конечно, — ответила она рассеянно.

— И ваш бриллиант?

— А чем же он хуже? Его память еще прочнее, потому что, если вспомните химию, структурные решетки графита и алмаза одинаковые. В течение веков погребенные под землей деревья превращались в графит, а тот, под огромным давлением — в алмаз. Вы любите драгоценности?

Вопрос застал меня врасплох. Не скажу, чтобы я был без ума от серебра и злата, но мне нравились дорогие изящные вещицы, будь то родовой подстаканник с вензелями или янтарные, в золоте, запонки, в которых еще прадед мой щеголял перед первой мировой войной.

— Я к тому, что вы уже не первый раз спрашиваете об этом перстне.

Рассказать ей о видениях? А были ли они? Еще на смех поднимет.

— Кстати, именно этот камешек и навел меня когда-то на мысль о памяти вещей. Глядя на него, я о многом думала, фантазировала. По семейной легенде, он кочевал от предков к потомкам несколько веков — был и в рукояти меча, и в диадеме, а к бабке моей попал уже в этом перстеньке. Я всегда ношу его с собой — пусть запоминает. Вдруг когда-нибудь моя праправнучка увидит в нем ваше лицо и скажет, что у прапрабабки был не такой уж и плохой вкус?

Впервые в ее голосе промелькнула игривость и в глазах появилась лукавинка: все-таки эта женщина знала себе цену и умела вовремя подбрасывать поленья в затухающий костер.

Мы пили зеленое вино, пахнущее тархуном, ели поджаренную Натальей ветчину с горошком, неторопливо вспоминали каждый о своем, подспудно вплетая друг друга в новый узор, который уже невозможно было сохранить, вынув из него хотя бы одну нитку. С каждой фразой Ника все больше и прочнее входила в нашу жизнь, и мы принимали ее, сами, вероятно, заполняя какие-то лакуны в ее душе.

Я понимал, что ночь кончится, как и все кончается в этом мире, и мы с Никой можем навсегда расстаться. Надо было обменяться телефонами, договориться о встрече: в конце концов, она мне нравится, и я ей, кажется, тоже небезразличен. Может, это и есть судьба, и от меня требуется всего лишь небольшое усилие? Но если судьба, то, значит, от нее и зависит — расстаться нам или быть вместе. Я решил не навязываться и не загадывать наперед. Будь, что будет, еще не утро.