Копья летящего тень - [21]

Я не думал о причинах. Кажется, я вообще ни о чем не думал, кроме одного: игра не только затянулась, она уже перестала быть игрою. Дело принимало неведомый мне серьезный оборот. Предстояло на что-то решаться: ну хотя бы обратить все в шутку, вскочить и предложить распить при свече бутылку «Изабеллы», прошлым летом привезенную из Коктебеля, — благо, она лежала в сумке и ждала своего часа; может, это и есть ее час?

Но тут же где-то в подсознании мелькнуло слово «судьба», — даже не мелькнуло, а словно приплыло отдельными пылающими буквами, — и я понял, что все в жизни не случайно: и рождение, и встречи, и этот вот странный вечер. Мы не придумываем себе роли, мы лишь исполняем их. Я — свою, Ника — свою, и во всеобщем спектакле бытия они необходимы; без них нарушится что-то важное, наступит неисполненность. Значит: делай, что должно, и будь, что будет.

В это время Ника водрузила подсвечник на высокий круглый столик, напоминающий вертящийся круглый табурет, который обычно ставят перед роялем, и свеча, вернее, пламя ее сразу заняло свое место в зеркалах, притягивая взгляд.

— Ну что же, пора начинать, — послышался тихий влажный голос Ники. — Твои звезды стоят над нами, как стояли они и тысячу, и десять тысяч лет назад. Не торопись. Не бойся. Верь мне. Найди свое второе отражение в зеркале и смотри так, чтобы пламя свечи приходилось на середину лба. Смотри в свои глаза — в себя. И не отводи взгляд, что бы там ни было — ничто не должно отвлекать тебя, иначе нам обоим будет плохо. Очень плохо. Смотри в себя, но слушай меня.

«Наверное, она меня гипнотизирует», — шевельнулась вялая мысль и медленно растворилась, не вызвав никакого продолжения. Я уже не мог оторваться от собственных глаз, внимательно изучающих меня из глубины зеркала. Отражаемый огонек свечи все сильнее согревал середину лба, прямо над бровями, и казалось, что там вот-вот откроется третий глаз…

Мы познакомились почти год назад, когда уже отцвела сирень и воздух начинал наполняться теплым сытным запахом белых акаций.

Единственное, что я знал о ней совершенно точно с первой же минуты, — она мне нравится. Было приятно смотреть на густые длинные волосы, на чистый лоб, слегка подрагивающие, готовые к улыбке губы; на маленькие изящные уши, удлиняемые жемчужными сережками; на точеную белую шею, покоящуюся даже не на плечах, а на самих ключицах, словно созданных для того, чтобы поглаживать их теплым спокойным взглядом…

Высокая и тонкая, затянутая в длинное фиолетовое платье, она чем-то неуловимым напоминала змею, обретшую вертикальное положение. В неторопливой походке, плавных движениях, в осторожном повороте головы, даже в самой манере стоять, едва заметно отклонив назад плечи, ощущалось тайное наслаждение.

Не думая о приличиях, я разглядывал ее, как, любуясь, разглядывают редкий самоцвет, — то охватывая взглядом весь камень, полуупрятанный в холодную металлическую оправу, то сосредотачиваясь на отдельном узоре или на жарком огоньке, бродящем где-то там, внутри, — неуловимом, призывном, обманчивом…

Несколько раз она окидывала меня оценивающим взглядом, вряд ли еще кем-либо замеченным, ибо делала это по-женски мягко, словно невзначай: мол, вот еще один господин в смокинге, чем он отличается от прочих — прической, галстуком, башмаками? И так же неторопливо, рассеянно, без пристального внимания — снизу вверх: башмаками, галстуком, прической? Ах, не все ли равно! — и взгляд переплывал на соседа, на мраморный бюст Эсхила, на бордовые шторы, отделяющие нас от уже покрытого звездами неба…

В огромном фойе университетского клуба было человек двести, но еще столько же находилось в пути. Начинался один из «марафончиков», которые аспиранты и молодые ученые, вроде меня, проводили два раза в год, после сессий.

Идея родилась лет пять назад, но еще два года ушло на уламывание ректора, пожарников и прочих служб, которые не сомневались, что именно в это время — с полуночи до семи утра — уникальное здание осквернят, разрушат и сожгут. Кстати, как раз из-за этих опасений отцов университета клуб и стали в обиходе называть «Карфагеном»…

Короче, своего мы добились, и теперь раз в полгода дамы в вечерних платьях и молодые люди в смокингах (одно из обязательных условий) съезжались в «Карфаген», чтобы потанцевать, поболтать за бокалом шампанского, посмотреть новый спектакль нашего театра, похохотать, проходя вдоль двадцатиметровой юмористической стенгазеты, и расширить круг знакомых, поскольку в такой неофициальной обстановке математику и историку сойтись, конечно же, легче, чем на общевузовском профсоюзном собрании.

Делая вид, что наблюдаю за настраивающим инструменты оркестром, расположившимся за колоннадой, близ которой стояла привлекшая мое внимание незнакомка, я с удовольствием продолжал созерцать это милое создание в фиолетовом платье, обнаруживая все новые детали. К примеру, веер, который она держала в опущенных и сомкнутых у бедер руках. Или — чуть заметную черную сетку перчаток, доходящих почти до локтей, и маленький сиреневый цветок, прятавшийся в углублении на груди, как раз там, где заканчивается глубокий вырез платья.