Копья Иерусалима - [6]

4 ВАСАНСКИЙ КОНЬ

Ночь шла своим чередом. Луна плыла по прояснившимся, усыпанным звездами небесам. Деревья, схваченные морозом, чуть потрескивали. Зябкие птицы сбились в кучу, чтобы сохранить то тепло, что еще у них осталось, но мороз пробирался сквозь перья, впиваясь в их нежную белую кожу. Белки устраивались поудобнее в своих дуплах; они не боялись холода, запасшись орешками, которых им хватит до весны, и выглядывали наружу лишь для того, чтобы полюбоваться редким солнечным лучиком. Барсуки спали парами в глубине своих нор. Хорьки, куницы и ласки бродили с пустыми животами в поисках добычи. Лисы, приветствуя друг друга саркастическим смехом, спускались к деревне в надежде добраться до курятника. Совы на своих бархатных крыльях перелетали поляны; их тени скользили по мхам и обледенелым листьям.

Сколько же лет, увенчанная зубцами, возвышалась эта башня в самом сердце густого леса, защищая покой счастливого семейства? Под двускатной крышей дома кто-то спал, а кто-то и бодрствовал. И это были не только стражники, несшие караульную службу. Сквозь витражи часовни проникал слабый желтоватый свет. Тонкий лучик падал из трехлепестковой прорези ставня. Ночной сторож с удивлением смотрел на это необычное освещение. Пронзительный ветер дул из-за зубцов башни. Над маленькой жаровней можно было погреть руки, потом снова вернуться на свой пост. Что могло случиться такой ночью? Кто отважится выйти в лее, кроме разве заблудившегося странника? Вдали, насколько хватало глаз, вставали стволы деревьев, растущих так тесно, что их сухая листва сливалась в густой, темный, курчавый войлок. Месяц опускал к горизонту свои острые рожки. Человек отошел от амбразуры, заглянул во двор и снова посмотрел на огни в часовне и за ставнями. Жаровня, вспыхнув от налетевшего порыва ветра, осветила ярко-красным светом складки пелерины, в которую он завернулся от холода, и капюшон, надвинутый на шлем. Ступени винтовой лестницы заскрипели. Стражник насторожился, крепко сжав в руке лук. Было время обхода; сержант Юрпель не жаловал сонливых. Он тоже облокотился о зубец башни и проговорил:

— Хозяин молится Богу и девица жжет свечку.

Он глубоко вздохнул. Стражник отлично видел, что тот не прочь поговорить, что слова так и вертятся у него на языке, но, уж конечно, чесать-то им не след. Но он все-таки отважился спросить:

— Занятный малый этот пилигрим, а?

Юрпель пожал плечами и переменил тему:

— Если холода продержатся, завтра выпадет снег.

— При таком ясном небе?

— Тучи находят с рассветом.

— Возможно. Мне снег слепит глаза. Через какой-нибудь час я уж ничего не вижу. Моя стража в снег — пустое дело!

— Да ты уж отдежуришь к тому времени!

— Э! Иногда он лежит всю неделю и даже дольше. Дойдет и моя очередь.

— Дойдет!

— Вот бы узнать, почему хозяин все молится, он ведь строг насчет порядка, да и вздремнуть любит — возраст требует!

— А ты у него сам спроси.

— И именно сегодня! В часовне-то холодно, как на улице!

— Протри глаза! Твоя смена пока не кончилась, а я еще загляну к тебе!

Пока Юрпель спускался, воин ворчал себе под нос:

— Загляну-загляну, а сам-то спать пошел, в тепло! Ну, кончайся же, чертова ночь, нагляделись уже на тебя! Чтоб ты сдохла!

Часовня вряд ли заслуживала своего наименования. Она заключалась в выбеленных известкой стенах, перекрытых размалеванным дощатым сводом. Украшением служило единственное древнее распятие, которое местный умелец грубо наметил в стволе дерева, сохранив местами наплывы коры. Кроме него, была еще одна деревянная статуя, исполненная с несколько большим тщанием; она изображала крестоносца, обнимающего жену. Он, в остром шлеме, и она, закутанная в свою вуаль, — пара стариков, прижавшихся друг к другу в порыве сдержанной, безгрешной нежности, трогала за душу. Так было представлено возвращение из Иерусалима: отец и мать господина Анселена, весьма обедневшие, но несказанно богатые взаимной любовью, не чаявшие ничего иного, кроме врат райской обители.

Алтарь был сложен из позеленевших камней и накрыт плитой с вырезанным на ней крестом. Вот и все… Нет, я забыл шлем, щит и меч старика отца, посвященных им святой церкви. Истертые плиты каменного пола были столь же влажны, как и камни снаружи. Еще там стояли три скамьи и кресло с кожаной спинкой. Анселен зажег свечу и сел в кресло. Подперев рукой подбородок, он глубоко задумался…

Не удивляйтесь, милые братья, если я поведаю вам мысли каждого, кто был там в ту достопамятную ночь. Один за другим, не исключая и рыцаря Рено, все они поделились ими со мной.

«Дни мои пролетели, как облака, — размышлял старый хозяин, — минуты радости неслись на всех парусах, а горе замирало в невыносимом безветрии. Я был молод и полон задора, кровь переливалась в моих жилах, смелые мысли… О, старый мой отец! Ты, обнявший мать мою как невесту, только ты достиг истинного счастья и отошел в иную жизнь с верой и умиротворением. Да, надо быть слепцом, чтобы не завидовать тебе, не стремиться подражать во всем! Через месяц, день в день, умерла и она, и какое ликование, какая улыбка облегчения осветили ее измученное лицо! Я упрекал тебя за то, что ты продал столько земельных наделов, так ослабил наше былое могущество, и все для того, чтобы снарядить воинов, отправиться воевать в такую даль и вернуться, покрытым славой и святостью, но почти разоренным. Я же пустил корни здесь, вместо того, чтобы внять могучему голосу, неотступно взывавшему ко мне. Я истратил лучшие годы жизни, чтобы скопить золото и выкупить все, что ты продал. Как скупец, я сократил дворню, отказался от лошадей и собак, от нарядов и драгоценностей; я перестал выезжать и был всеми забыт. Любовь могла еще спасти меня и вернуть к жизни. Но рождение Рено и Жанны стоило жизни их матери. Больше я не женился. Все шло по-прежнему. Но иногда во мне просыпалась ваша кровь, и старые рыцарские сны обступали меня, и тогда я вскакивал в седло и мчался куда глаза гладят, чтобы ветер скачки прогнал из моей головы эти образы. Мало-помалу природа, снисходительная к нашему брату, сделала свое дело, и я успокоился. Волосы мои поседели, потом выпали. Но можно ли вообразить существование более жалкое, чем мое? Я вызываю лишь сострадание, и если вы спросите меня: „Анселен, что сделал ты в жизни?“, я отвечу, как на духу: „Ничего“. А между тем, это „ничего“ именуют здравым смыслом. У меня просят совета. Мне внимают, меня чтят. И все лишь потому, что я убелен сединами и отвечаю не торопясь! Еще говорят, что я никому не причинил зла. Что бы это значило?.. И вот в этом уютном обжитом небытии, на которое я сам себя обрек, что-то случилось, вы слышите меня?.. Появился этот человек! Этот пилигрим! Он, избежавший стольких опасностей, повидавший короля Франции и нашего Бретонского герцога, по пути из Иерусалима попадает именно в мой дом… Именно к нашей двери привела его невидимая рука… Очень странный человек… Усталый и измученный, он светился внутренним огнем. Он окинул взглядом всю комнату и стол, уставленный яствами, и людей, и пылавший камин. Он был счастлив, но душа его кипела от нетерпения… Вы слышите меня?.. Он принес с собой другой воздух, другие мысли, другой образ жизни — и у меня перехватило дыхание! Этот счастливый вечер в его жизни — мгновение, завтрашний день не застанет его здесь. Внимая его речам, я все больше и больше проникался симпатией к нему, и стыд за мое бездействие все сильнее мучил меня. Я чувствовал, как прежняя, давно оставившая меня лихорадка, таинственным образом возвращается ко мне… Он говорил о юном шестнадцатилетнем короле, противостоящем султану Египетскому, о нуждах нашей бесценной Святой Земли, о близкой потере Гроба Господня, и слезы застилали мои глаза… В одну секунду рухнула вся моя жизнь. Каждое его слово пробивало брешь в той твердыне обмана, что я возводил с таким старанием, пребывая под властью иллюзий и обольщения. Когда он произнес: „Мне достались одни красивые слова да обещания, едва скрывавшие неприязнь. Дух крестовых походов угас“, я принял его презрение на свой счет. Господи, Боже мой, суди люди Твоя, вот я весь пред Тобой. Вера моя тепла, а Ты отвергаешь таких. Тебе дороги ледяные иль пылающие, а я не из таких — я всего лишь пресыщенный старик, страдающий от несварения…»