Копья Иерусалима - [16]

— Ах, Гио, невеселый я товарищ!

— Я разделяю ваши тяготы.

— Точь-в-точь как в пословице: «Маленькие дети едят кашу, большие грызут сердца своих родителей». Но они таковы, каковы они есть, а не какими их хотелось бы видеть.

— Не будьте столь несправедливы, мой господин Анселен. В них ягодки превзошли обещания цветочков.

— Что вы об этом знаете, Гио!

— Это ваша плоть тревожится об их плоти, затронуто ваше родительское чувство. Оно заранее восстает против физических мучений, что угрожают им. Ваше христианское сердце возрадовалось. Искорка, что вы затеплили, оберегали и поддерживали на протяжении многих лет, внезапно засияла солнцем!

— Жанна — возможно, ну а Рено?

— В земных созданьях все перемешано. Его страсть к завоеваниям перекрывает желание послужить Богу, не менее живое и полезное. Это точно так же, как и в вашей душе стремление к счастью омрачено опасениями. Все это вполне естественно. Такова наша человеческая природа.

— Да, золотые слова. Но согласись, что сегодняшний день был долог, и я нуждаюсь в отдыхе.

— Сегодня вы, мой господин, получили благословение небес.

Я помог ему наладить огонь на ночь. Он задул свечи, оставив одну себе, а другую протянув мне. На лестнице он вдруг остановился. Перила заскрипели под его сжавшимся кулаком. Воздух заклокотал в груди.

— Ничего, — пробормотал он… — ничего не будет, просто усталость…

Только лишь он растянулся на кровати, дурнота снова охватила его. Щеки стали мертвенно-бледны. С трудом он развел сведенные челюсти; капли пота заблестели на лбу.

— Вы хотите, чтобы я кого-нибудь позвал?.. Господин Анселен, вы слышите меня?

Крупный череп качнулся слева направо по подушке. Посиневшими пальцами он пытался сбросить с себя беспощадно давившую тяжесть.

— Вы не хотите?.. Может быть, Жанну?

Он заморгал очень быстро и это было более чем ясно.

В спешке я ворвался к ней без предупреждения. Картина, что предстала тогда перед моими глазами, навеки запечатлелась в памяти. Я опишу вам ее сейчас, хоть и придется оставить Анселена одного в кровати, пытающегося сладить со своим изношенным сердцем. Девушка еще не легла. Она проводила остаток вечера в одиночестве. Казалось, она не чувствует ледяного холода своей комнаты; не услышала она и грохота, с которым я ворвался в дверь. Она сидела за столом перед масляным светильником и, подперев голову рукой, пребывала в глубокой задумчивости. Да что я говорю! Казалось, она вся ушла в свои мысли. Наверное, готовясь ко сну, она была охвачена ими внезапно, да так и замерла, сидя в кресле. Ее распущенные волосы рассыпались по обнаженным плечам. Язычок пламени таял в кромешной темноте, выхватывая из нее обрез Часослова и часть стола, а еще — шелковистую кожу плеча, оборку расстегнувшейся рубашки, красный расшнурованный корсет и нижнюю юбку. Обнаженные до колен ноги — я приношу свои извинения, братья тамплиеры, — чуть заметные в темноте, были освещены слабым лучиком света до самых кончиков носков, лежавших на подушечке. Кожа руки, на которую она опиралась, была столь тонкой и прозрачной, что свет лампы, казалось, пронизывал ее насквозь. Лицо было повернуто ко мне своим тонким профилем, золотившимся на фоне этой давящей тьмы. Волосы же шевелились, дрожали — жили своею собственной таинственной жизнью. Цвет их напоминал краски осеннего луга…

Здесь я оканчиваю свое описание. Жанна подняла наконец свои огромные блестящие глаза, без, паники и ложного стыда привела себя в порядок и последовала за мной. Хозяин дома уже обрел ровное дыхание и нормальный цвет лица. Жанна объяснила мне, что его сердечные приступы всегда были таковы — мучительны, но скоротечны. Она плеснула капель в оловянный кубок, добавила в него воды из маленького кувшинчика и, приподняв изголовье отца, помогла ему напиться. Я пришел в восхищение, увидев, что за ее хрупкостью — эти прозрачные руки — скрываются такая сила и ловкость…

Весь большой дом — отныне уж более не счастливый — снова отходил ко сну. На этот раз сон охватил всех и каждого, даже скот на его соломенной подстилке, даже охотничьих собак в тяжелом запахе псарни. Лишь дежурный стражник бдел под крышей башни у одного из зубцов. Он грел свои руки над угольями жаровни и вглядывался в беспросветную мглу. Ни в комнате Жанны, ни в часовне уже не светились огоньки, не было даже луны над лесом, ни малейшего просвета на небе. Юрпель стучал зубами, кутаясь в свое тонкое одеяло. Вдруг он резко сорвал его с себя и отправился в первый обход, надеясь размять заледеневшие ноги. Бегом он поднялся по башенной лестнице. Из каждой бойницы лицо его обдавало ледяным ветром.

Что до меня — я спал в это время по-кошачьи, вполглаза, как и всегда, когда я не разбит усталостью. Временное бездействие и хорошая кормежка полностью восстановили мои силы. Я уже почти забыл мою дорогу в Ландах. Под легкой вуалью сна что-то во мне с нетерпением ждало утра, беспокойно вслушивалось в малейший шорох, подкарауливало малейшее событие, которое могло бы укрепить мои надежды.

Ночь же прошла тихо и мирно; радостный рожок стражника уже приветствовал занимавшийся день, когда я услышал шаги мэтра Анселена. Он был более оживленным, чем накануне. Проходя мимо, постучал костяшками пальцев в мою дверь. Петли коротко проскрипели. Старик вошел в комнату дочери. Таким образом, нас разделяла теперь лишь тонкая перегородка. Голоса свободно проникали за нее. В Молеоне не заботились о таких мелочах; здесь не было места тайным перешептываниям: никто не имел секретов от остальных. Мое вторжение лишь на один день ослабило дружеские узы семейства, и день этот подходил к концу.