Контрразведчик - [11]

— Твою мать, — только и смог сказать он.

— Пришел в себя? Молодец, — произнес спецназовец. — Это шок у тебя, с новичками почти всегда так. Стыдиться этого не надо.

Из ноги торчали несколько осколков гранаты и кафельной плитки. Альфовец повел его к выходу.

На улице на подошедшую технику садился батальон. К «Уралу» медслужбы бригады несли носилки.

— Не один я, — криво улыбнулся Михайленко.

— Ну, твой боец — молодчина, — подскочил к Максиму Гурьев и принял его руку на своем плече.

— Кто?

— Да Аверьянов.

— Кто? — не поверил Максим.

— Ну да, он самый. Один из туннелей подвала вел в здание, где твои бойцы были. Прикинь. Люк под хламом был и вдобавок тонким слоем цемента залит. Ну, вахи выбили, значит, люк. Один, как фэйсы говорят, — араб, наемник профессиональный, вылез. А бойчина даже «АК» с предохранителя не снял. Испугался. Боевик пошел на него, а Аверьянов от испугу ему в лицо автомат свой кинул. Тот рефлекторно, значит, его поймал. А солдат вытащил из разгрузки араба нож и как свинью зарезал. Раскромсал от пупа до глотки. Потом уж связист к делу подключился. Стрелять вниз стал. Мы, как выстрелы услышали, — туда. В общем, отбили атаку.

— А чего ж Аверьянова на носилках тащут?

— Снизу тоже стрелять начали. Пуля срикошетила и плечо ему раздробила. Он же у тебя, сам знаешь — соплей перешибить можно.

Пока ехали в бригаду, Максиму промывали и перевязывали раны и удаляли осколки. Боец лежал под капельницей, потеряв сознание.

8. Животный интерес

Ранение оказалось легким. Осколки не задели ни связок, ни сухожилий, и Максим остался лечиться в санчасти бригады. Для Аверьянова все вышло намного хуже. Восстанавливать раздробленную кость его повезли в центральный клинический госпиталь в славный городок Реутов.

Санчасть бригады располагалась в самом стерильном помещении завода. Солдатики с утра до вечера надраивали полы и проветривали помещения. Стенки между палатами были из натянутого брезента.

— Свистать всех наверх! — периодически кричал лежащий в одной палате с Максимом командир роты второго батальона капитан Куралесов, застудивший спину после трехдневного лежания в заслоне в Аргунском ущелье. — Капитан требует свое судно.

В палату на его крики вбегала молоденькая, лет двадцати, сестричка и, густо краснея, подставляла под прорезь в кровати утку. Выносили и переворачивали капитана бойцы.

Во время переворачивания вся санчасть наполнялась матерными криками, и на глазах офицера выступали большие, какие бывают от сильной боли, слезы. А по вечерам приходил начальник медслужбы полковник Кржижановский, чтобы сделать Куралесову массаж. Бесцеремонный циник, начмед вселял страх во всех, кто попадал в санчасть. Он вправлял кости, массировал застуженные и защемленные нервы так, как будто лепил котлеты, и никогда не предлагал ничего, что бы могло облегчить боль. За глаза его звали Костоломом. Огромный в плечах, представитель древнего польского рода, оставшегося в России, он лишь отдаленно напоминал своих панов-предков. Он не боялся вездесущих комаров, и они его никогда не кусали. И Максим один раз увидел причину этому. На закате, когда красное, уставшее за день солнце освещало город, лейтенант, оперевшись на костыль, вышел в курилку. Спиной к нему с голым торсом стоял хирург. Он был полностью покрыт густыми, сантиметров в десять, волосами. На плечах они еле пропускали свет уходящего светила, открывая для обзора десятка три насекомых, застрявших в них.

— Что, Максимка, идешь на поправку?

— Да боюсь я вас, хочу выписаться, — улыбнулся Михайленко, гадая, как Кржижановский определил, что за его спиной стоит именно он.

— О! — поднял хирург палец вверх и повернулся. — Его широкие гусарские усищи на полном и довольном жизнью и собой лице подлетели от улыбки вверх. — Лечение страхом! Если пациент боится врача, он задействует все внутренние ресурсы, чтоб побыстрее выздороветь.

Когда начало темнеть, бригада оживилась. Забегали взад-вперед солдатики, вышел на плац комбриг и стал проверять, все ли на своих местах.

— Товарищ капитан, видно, начальство большое к нам приедет? — спросил Максим Куралесова.

— Плакаты с Путиным моют и розы в горшках выставили?

— Нет, — ответил, глядя в окно, Максим.

— Значит, не главком. Лампочки у курилки и у шлагбаума вкручивают?

— Тоже нет.

— Знать, и не Лабунец, командующий округом. А чего там происходит? Давай в деталях, что видишь, то и говори.

— В левом углу плаца клетку вывезли и туда из подсобного нашего хозяйства втолкали свиней. Во вторую сетку — кроликов.

— А осла из артдивизиона привели?

— Да.

— Пипец, это генерал Хоменко… Чеченский рэкс[9], в смысле комендант. Нет, ну Лабунец тоже зверей любит, особенно свиней. Он же из прапорщиков генерал. Этакий председатель колхоза. Но Хоменко… У него навязчивая идея о зверинцах и их роли в укреплении морального духа солдат.

— А Хоменко и ослов, что ли, любит?

— Это не простой осел. В девяносто девятом его у ваххов отбили. Он им фугасы таскал. Ну, решили оставить в бригаде, передали артиллерии — пусть, мол, не бойцы, а он снаряды к орудиям таскает. И все бы ничего, но приехал какой-то журналюга, написал статейку «В Чечне стали призывать ослов», и завертелось. Местные посчитали это уколом в свой адрес. Типа, пишут, что только ослов и можно призывать в Чечню. Наши генералы тоже в кипиш — войска ослиными обозвали. Чуть не усыпили ушастого. Но спас один врач из международной какой-то комиссии, побывавший у нас. Пришел на встречу с генералами и руководством страны в Кремль и обронил, между прочим, фразу о том, как чудесно, что солдатам дают погладить ослика и пообщаться с природой, что это делает бойца добрее. Все — а доктор был каким-то боком знаком с Путиным — дабы не вызвать ненужную реакцию, стали нахваливать практику зверинцев. Ну и закипело. Сам понимаешь — в каждой части живой уголок. Больше всего радел Хоменко, а так как он свинок любил, обязал совместить. Типа, пусть в каждой части, особенно в сорок шестой бригаде с постоянной дислокацией здесь, на территории Чечни, будет зверинец и одновременно подсобное хозяйство. Чтоб солдатик и пообщаться с природой смог, и покушать… Так и живем.