Контакт первой степени тяжести - [4]

– То есть? – опешил Власов. – Вы хотите сказать, что первый раз о таком человеке слышите?

– Нет, я хочу сказать нечто обратное. С Борисом мы с семнадцати лет. Огонь, воду, медные трубы. «Знаком»! – язвительным тоном повторил Белов. – Вот глупость-то! Да Борька – друг! Брат, черт возьми! – Белов расхохотался: его совсем было отпустило, но вдруг он спохватился и осекся: – Что это вы плетете? Куда Борька исчез? Никуда он не исчезал. Борька был, Борька есть, Борька будет быть.

Власов, молча кивнув, усмехнулся:

– Если бы! Но это не так.

– С чего вы взяли?

Власов пожал плечами и язвительно пояснил:

– Мы это взяли из материалов уголовного дела, Николай Сергеевич. Из дела об его исчезновении. И давайте договоримся – сейчас вопросы задаю я. А вы отвечаете, вам понятно?

– Нет, непонятно. И больше всего мне непонятен ваш тон. Он мне не нравится. Это я вам уже, заметьте, второй раз говорю. Бросьте «оральные» замашки, или прекратим разговор. Вы не прокурор, а я не подсудимый.

– Не подсудимый. Согласен. Однако вы и не совсем свидетель. Скорее всего, вы подозреваемый, имеющий все шансы превратиться в обвиняемого. Что вы глазки на меня выпучили? У вас неплохо получается. Искреннее недоумение, вижу. Довольно убедительно. Хорошо. Сейчас я объясню. – Власов поправил диктофон на столе и откашлялся. – Дело состоит в том, что господин Тренихин бесследно исчез.

– О чем вы? Что означает: «исчез»? И вообще – интонации у вас удивительные. Вы так говорите, будто вы из КГБ, а Борька знал секрет приготовления золота из грязи. И вдруг исчез. Чушь! Да сейчас вообще никто не исчезает. Наоборот, из кожи лезут, чтоб не исчезнуть. Деньги-то крутятся. Попробуй, исчезни сейчас. Тут же скоммуниздят все ваши кормушки. Да многие теперь даже за бугор боятся надолго ехать – там зашибешь на год, на два, а здесь навсегда исчезнешь.

– Не так, простите, перебью. Народу сейчас исчезает не меньше, чем раньше. Но я имею в виду совсем не то, о чем вы тут… Я имею в виду самое банальное, простое исчезновение, обычное, так сказать, бытовое: «Ушел из дома, не вернулся. Одет был в то-то, ботинки – такие-то…» Знаете, как в газетах печатают, по телевидению сообщают? Вот в этом смысле как раз исчез ваш приятель. Теперь-то поняли?

– Чего – «поняли»? Ему сорок два. Он холостой. Да просто смешно! Залег где-нибудь. У бабы. А может быть – что более опасно – преферанс, компанию нашел. Или еще более черный вариант: скорешился, квасит вторую неделю где-нибудь в котельной или в детском саду, со сторожами. День-ночь, день-ночь. Исчез… Подумать только! – Белов щелкнул ногтем по пустой бутылке шампанского и привстал, давая понять, что тема исчерпана. – Вот и весь хрен вам. До копейки.

– Нет, все эти версии отпадают.

– Да? А вы уверены? – ехидно хмыкнул Белов, вновь садясь. – Вы Борьку не знаете. А я знаю Борьку. – Белов вдруг вспомнил, как Борька Тренихин «исчез» в восьмидесятом году, сразу после начала великой московской Олимпиады. А вспомнив, задумался: стоит ли рассказывать об этом следователю?

* * *

В восьмидесятом году на подготовке к Олимпиаде можно было заработать золотые горы на оформительских работах. При этом самое главное, что требовалось от тебя, так это выполнять простое, казалось бы, правило – не пить.

Не так уж и важно было владение техникой, например, или тем более обладание собственным стилем. Во всех оформительских командах был опытный старший, ну, или бригадир, который размечал все поле по квадратам, делал предварительную наметку мелом там, углем. Трое школьников, например, в соседней бригаде сидя на сдельщине, каждый день рисовали огромные портреты Ленина – на глухих торцевых стенах домов площадью сотни квадратных метров. Брали швабры и врубались с утра по разметке – один желтую рожу, другой – черный контур, третий – фон: красное знамя. Ничуть не сложнее, чем красить полы. Трудись, не ленись.

Главное – не запить от бешеных денег и тоски по жизни, уходящей на это многокилометровое олимпийско-плакатное дерьмо.

Не запить!

Пьянство ведь, как известно, профессиональная болезнь русской интеллигенции – как технической, так и тем более – творческой, а тут гнали к сроку, а это обстоятельство творческой интеллигенции всегда было особенно невпротык. Однако начальство платило. Оно же и требовало.

Те, кто срывался в запой, назад в обойму не возвращались.

Те, кто держался и отстрелялся до конца, до августа – все заработали, дай боже каждому так – да в те-то годы; некоторые (кто не без связей) сорвали немыслимые, фантастические бабки!

Они тогда работали командой из пяти человек. В бригаде был железный сухой закон. И он соблюдался неукоснительно.

Однако бутылки дарились им постоянно; по древней российской традиции, не поставить мастерам по окончании работ во все века считалось западло. Получаемые в дар бутылки не распивались, а оставлялись на потом, до окончания работ. Они складировались на квартире у Тренихина. Борька в те годы был единственный из их команды, кто имел отдельную, причем двухкомнатную, квартиру. Естественно, гужевались всегда у него, баб водили к нему, скрывались от кредиторов у него же. По этой причине квартира Борьки представляла собой помесь постоялого двора с замызганным залом ожидания какой-нибудь мухосранской автостанции райцентра Нижний Трикотаж.