Константин Павлович - [8]

. Это о Херсоне, среди прочего украшенном триумфальной аркой с надписью: «Путь в Константинополь». И хотя в этом письме надпись на арке императрица не цитирует, в следующем послании, посвященном Севастополю, она уже не в состоянии сдержаться: «Ваши именины Бог привел праздновать в Бахчисарае; на другой день поехали в Севастополь, где нашли пятнадцать кораблей и фрегатов военных на море; тут вспомнили мы, что до Петербурга было верст тысячи полторы, а до Царяграда сутки две морем»^{39}.

По письму рассыпаны были прозрачные намеки: бабушка помнит о твоих именинах, не забывай и ты, чье имя от рождения носишь; бабушка любуется севастопольскими кораблями и фрегатами, полюбуйся и ты — придет время, доплывешь на этих корабликах до Царяграда за два дня… Восьмилетнему мальчику, возможно, уловить всё это было не под силу, но главное понимал и он — стоит протянуть руку, и сказочный, белокаменный город сам прыгнет на ладошку.

13 августа 1787 года турки объявили России войну, которая продолжалась с переменным успехом и разной степенью интенсивности до 1791 года. 21 июня 1788 года военные действия против России начала Швеция, русско-шведская война завершилась спустя два года Верельским мирным договором, заключенным к взаимному облегчению сторон и без всяких выгод. Обе войны послужили поводом для новых размышлений императрицы о будущем младшего внука.

«Пусть Турки пойдут, куда хотят. Греки могут составить монархию для Константина Павловича. И чего Европе опасаться? Ибо лучше иметь в соседстве христианскую державу, нежели варваров; да она и не будет страшна, разделясь на части. Откроется коммерция при порте Византийском, где не удобно уже быть столице», — говорила императрица в кругу приближенных 7 июня 1788 года^{40}. 10 октября 1788 года в ответ на предложение Потемкина посадить Константина на шведский престол Екатерина отвечала: «Константину не быть на севере; естьли быть не может на полудне, то остаться ему где ныне; Константин со шведами не единого закона, не единаго языка»^{41}. В октябре 1789 года Екатерина снова рассуждала о судьбе греков: «О Греках: их можно оживить. Константин — мальчик хорош; он через 30 лет из Севастополя поедет в Царьград. Мы теперь рога ломаем, а тогда уж будут сломлены, и для него легче»^{42}.

И греки снова надеялись, ждали, составляли письма, теперь уже адресуясь самому великому князю Константину: «Провидение со временем, при помощи стихиев, да воспешествует, согласно сердечным желаниям ваших слуг, истребить тирана, несправедливо владеющего троном предка нашего Константина Великого; да прославится сим высочайшее имя вашего императорского высочества… Теперь настоит наиспособнейшее время к истреблению врага православия и мучителя человечества и к возвышению на престоле Константина, тебя, кротчайшего государя нашего»^{43}. На конверте, в который было вложено послание, значилось: «Его высочеству, кротчайшему греческому самодержцу Константину III» (подразумевалось, очевидно, что первым был Константин Великий, вторым — Константин XI, замкнувший династию Палеологов; Константин Павлович оказывался на почетном третьем месте). Екатерина прочитала послание с улыбкой, написала резолюцию: «Нет ничего живее, как греческое воображение; они мысленно видят, и сие, им кажется, существует. Если письмо по почте пришло, то на почте и пропасть могло, и для того оставить можно яко неполученное; а если с кем прислано, то словесно сказать, что содержание письма сего есть рановременное»^{44}.

Так что Константин Павлович письма этого так и не увидел. Скорее всего, оно было сочинено зимой 1789/90 года, когда в Петербург прибыла делегация греческих капитанов, не забывших об общих с русским флотом победах при Наварине и Чесме и явившихся просить у России новой помощи в борьбе с турками. Греки ожидали аудиенции с императрицей три месяца и лишь по ходатайству Платона Зубова были удостоены высочайшей беседы. Екатерина позволила вождям сулиотов встретиться и с юным Константином Павловичем, который на греческом языке пожелал воинам успеха^{45}. Тем не менее по ироничной резолюции императрицы на послании очевидно, что в тот момент Екатерина относилась к «греческому проекту» с осторожностью. Не торопясь слишком обнадеживать греков, она ограничивалась выразительными символическими жестами — знакомила гостей с говорящим по-гречески внуком, писала пьесы с ясным политическим подтекстом.

В 1790 году, в разгар Русско-турецкой войны, в Эрмитаже было дано представление по пьесе самой императрицы «Начальное правление Олега», написанной еще в 1786 году и посвященной вторжению дружины князя Олега в Константинополь^{46}; в конце пьесы щит Рюрика прикрепляли на знаменитом Константиновом ипподроме. О придворной постановке Екатерина предусмотрительно известила своих иностранных корреспондентов. Правда, «заступница верным», поборница православия и сокрушительница мечетей в своей пьесе несколько забылась, ни разу не упомянув о том, что Олег захватил христианскую столицу^{47}. Константинополь в «Олеге» — столица не христианской, а Римской империи, апофеоз государственной и политической мощи