Конец "Зимней грозы" - [59]

— Эй, есть живой кто-нибудь? — хрипло закричал лейтенант.

— Буду жив, танкист, коли маячить перестанешь! Отведи машину-то, чего немцев приманиваешь! — донесся крик справа. — Пара патронов еще найдется. Да ложись ты: обстреляют… так тебя! Как раз и мне достанется!

— Э-эй, друг! — пригибаясь, побежал на голос Кочергин. — Где ваш командир? Боеприпасы счас доставят. Держись!

— И без тебя знаю, доставят! Наш лейтенант правее метров сто был. Туда ползи. Найдешь, коли жив.

— Как тебя зовут, солдат? — крикнул Кочергин.

— Аленченко, сержант… Один тут я. Убили моего напарника…

Кочергин, осмотревшись, пополз через снежные завалы, то и дело садясь и оглядываясь по сторонам. Его руки и лицо почернели от сажи, удушливая гарь ела глаза. Пыхтя, его нагнал тоже похожий на трубочиста Шелунцов. Он волочил за собой пулемет.

— Ничего не вижу, Гаврилыч! Где тут их командир взвода? Пойди разберись, лежа на животе! «Дегтярева» зачем снял?

Неподалеку правее и сзади грохнуло. Разорвалось сразу несколько снарядов. Завизжали, разбрызгивая фонтанчики снега, осколки. Обдало грязным дымом, потянуло знакомой кислой вонью. Над головой зашипели новые снаряды. Разрывы приближались. Оба, тесно прижавшись, безотчетно закрыли головы скрещенными руками. Тугие пробки забили уши, больно давили на барабанные перепонки.

— У-у-ух! Чтоб их!.. К машине, Гаврилыч! — выдохнул Кочергин, превозмогая боль в ушах. — Выводи «бобик» из-под огня! Гранаты давай! Э-э… «Лимонки»… Противотанковых нет?

— Нет… А как вы, помначштаба?

— Разговорчики! Кру-угом! Вернусь я, на одном из наших танков. Вишь, сюда идут.

Лейтенант что есть сил полз в направлении комвзвода бронебойщиков, оглядываясь на быстро уменьшавшийся броневичок. Ему стало ясно, что танки и штурмовые орудия гитлеровцев, сопровождавшие бронетранспортеры с гренадерами на борту, развернули наступление на широком фронте от балки Песчаной на западном фланге обороны корпуса до балки Неклинской — на восточном, где наступала другая, 23-я дивизия корпуса Кирхнера. Наши малочисленные танки, по-видимому, отходили, развернув башни. Их пушки били редко, отрывисто, глуша частый перестук немецких.

Взводный недвижно лежал на своем ружье, полузасыпанный черным снегом. Шинель его обгорела, была посечена осколками. Но Кочергин все-таки полз к нему, полз упорно, пока не различил рядом еще два таких же неподвижных тела. Недавняя серия осколочных снарядов предназначалась этим людям. Какие-то немасштабно маленькие, странные в своей противоестественной неподвижности, они не оставляли надежды.

Кругом мириадами солнц искрилась слепящая ширь. Колючий ветерок хлестал по щеке ремешком шлема, забирался за воротник, обжигающе змеился по разгоряченной груди, спине. Чувство мизерности, беспомощности в этом огромном, стылом, опаляющем и ожесточившемся мире, принадлежащем разъяренным стадам стальных машин, пронзило Кочергина, заставило судорожно сжаться сердце, остро ощутить его частые, гулкие толчки.

«Один… в поле не воин!» — оглушила мысль, показавшаяся вдруг незнакомой, внезапной. Тут же, подумав об Аленченко с его двумя патронами, Кочергин обложил себя бранью. Ползти сразу стало легче.

«Вон шесть машин… Какие из них наши? — лихорадочно настраивал он бинокль. — Ага! Две тридцатьчетверки. Эта, правее, и дальше… «Восьмая» Зенкевича! А на меня вроде бы идет Вулых. У него стрелка-радиста, Орлик говорил, нет. В экипаже трое. Значит, место зря не займу. Но как в этой кутерьме забраться в танк?»

В забитые от грохота, как тампонами, уши больно хлестнуло буханье близких сорокапяток, незамеченных раньше: в бой включилась батарея, оставленная танками поблизости от бронебойщиков. В плотных рядах преследователей выпрыгнул, как джинн из бутылки, рыжий столб. Гулкий удар прокатился по степи, на мгновение покрыв пушечную стрельбу. Тяжелый, жирный дым падал вниз, чернильно растекаясь по снегу. Кочергину показалось, что немецкие танки замедлили ход. Со стороны песчаной балки зашуршали снаряды. Вокруг батареи ПТО брызнули разрывы, осколки взвизгнули над головой. Но сорокапятки барабанили по-прежнему. Заставляя гитлеровцев подставлять борта под их огонь, Вулых и Зенкевич изменили курс, их танки пошли восточнее.

И без того взмокший Кочергин покрылся обильной испариной. Теперь ему не успеть! Вскочив, лейтенант бросился наперерез машинам и тут же полетел головой вперед: кругом трещал ливень малиновых трасс. «Мессершмитты»!.. Они зашли сзади. Пара самолетов, обдав металлическим звоном, мелькнула низко над головой и где-то над Аксаем, блеснув плоскостями, неслышно разворачивалась назад. Тридцатьчетверки шли мимо, в какой-нибудь полусотне метров!

«Нет, Вулыха уже не догнать, — лихорадочно работала мысль, — вот Зенкевич здорово отстает — есть надежда успеть! Нет, поздно, «мессеры» опять заходят на цель!»

И все же, предпочитая гибель возможному плену, лейтенант вскочил и что есть силы, спотыкаясь, побежал вперед, рассчитывая опередить деловито вращавшую катки машину Зенкевича. Сквозь запорошенные снегом грязные стекла очков он уже различал белые цифры на башне танка.

Зайдя еще раз, «мессершмитты» исчезли. Но Кочергина уже заметили с земли: командир ближайшего немецкого танка обдал его сверкнувшей алым накалом пулеметной трассой. «Тиу-тиу-вз-з-знь-ж», — распороли воздух пули, взрыли снег, зацокали под ногами. А Кочергин бежал. Воздух, казавшийся раскаленным, распирал грудь. Чудовищными толчками колотилось огромное, тяжелое сердце. Вдохнуть лейтенант уже не мог и по инерции, не чувствуя ватных ног, опережал да опережал тридцатьчетверку Зенкевича. Вот она, рядом, совсем близко, кажется, нужно только протянуть руку.