Конец здравого смысла (сборник) - [74]

Когда здесь была жена, тетка и собаки, он еще надеялся, что в нем все живет, что ему только мешают условия жизни. Но теперь вдруг почувствовал ясно, что он внутренне пуст.

Кисляков уже давно замечал опасные симптомы: он ни одного часа не мог посидеть один, его все тянуло куда-нибудь на улицу, в театр, точно благодаря внутренней остановке ему требовались постоянные внешние раздражения.

Ипполит Кисляков в юности принадлежал к той основной массе старого студенчества, которое жило всеми интеллигентскими традициями. Он живо сочувствовал деятельности всех передовых партий, так как знал, что они работают для уничтожения всякого рода насилия на земле. Он представлял себе героев революции мучениками, которые идут на подвиг, рискуя жизнью, и в этой постоянной готовности их к смерти за свою идею было то, что больше всего привлекало к ним. И хотя это сочувствие было чисто платоническое, все же оно воспитало в нем ненависть ко всякому насилию над человеческой личностью, и грядущая революция представлялась ему прежде всего как полное освобождение личности от всяких стеснений ее государственной властью и кем бы то ни было.

Когда же пришла революция, то герои ее, вместо полагающихся им по интеллигентской идеологии смерти и страдающего лика насилуемого борца, проявляли больше желания жить и действовать, чем умирать с подходящим словом на устах. И даже сами стали насиловать тех, кто должен был, по той же интеллигентской идеологии, получить полнейшую. свободу независимо от своего класса и своих убеждений. Причем и сама личность вообще заняла при новом строе совсем не то место, какое ожидалось. А после этого начались и совсем неподходящие дела.

Народ, пролетариат, который был так трогателен и прекрасен, пока его насиловали другие классы, совсем перестал быть трогательным и прекрасным, когда сам стал насиловать эти классы и заявлять о своем существовании самым непосредственным образом, т. е. начал ходить в косоворотках и сапогах во все учреждения и занимать места.

Кисляков до революции был инженером-путейцем и любил рельсы той любовью, которая может быть понятна только путейцу.

Исколесив Россию до войны вдоль и поперек на работах по изысканиям, он иногда сидел целыми ночами над картой.

Его влекла Сибирь. Строить там — это значило не просто строить, а победить пустыню и создавать новый край.

Во время войны он выполнил одно ответственное задание с необычайной энергией и быстротой, и с этого момента он ясно почувствовал свою дорогу. На него необычайно сильно действовала вера окружающих в его дарование и удесятеряла силы.

Он не переставал мечтать о Сибири. Видеть, как на месте бывшей пустыни появляется армия завоевателей — грабарей, плотников, каменщиков, как начинает шевелиться змея будущей линии и ровное место покрывается буграми, насыпями с копошащимися людьми, ждать волнующего момента укладки рельс и, наконец, видеть впервые пущенный паровоз — только путеец знает, что переживает в этот момент строитель.

Вот это создание новых артерий мира и было когда-то делом его жизни. Он чувствовал себя полководцем, личность которого подчиняет себе целую армию людей.

Но в первые же месяцы революции он почувствовал, что его личность как-то слиняла, из полководца превратился в рядового работника, и он почувствовал себя оскорбленным. Без ужаса не мог подумать, что он должен будет входить в принудительное соприкосновение с рабочей массой, быть под ее контролем и даже почти заискивать перед ней. А потом, если бы он захотел итти в ногу с рабочим классом, ему непременно пришлось бы выступать, говорить речи. А раз говорить речи — значит, призывать к насилию, так как революция пошла по линии гражданской войны и тем нарушила все основные принципы интеллигентской идеологии: «Справедливость для всех, без различия классов».

Несмотря на то, что его дело было для него самым главным в жизни, он решил бросить его, переждать и рассматривать остановку своего движения от него самого не зависящей. Это — просто стихийное бедствие, вроде землетрясения. И чем больше встречал людей, которые также отказались от своего дела из одинаковых с ним причин, тем больше у него успокаивалась совесть: ведь не он один находится в таком положении.

Но так как пить-есть все-таки было надо, то он решил поступить на какое-нибудь нейтральное место. Он будет теперь делать ровно столько, чтобы кормиться. И давать и им, вместо подлинного творчества, на которое он способен, фальшивку. Такой фальшивкой и была, с его точки зрения, работа в музее, куда он поступил через своего знакомого, постаравшись скрыть свою настоящую специальность.

Но он продолжал верить, что его сокровище цело и лежит у него внутри, вроде одежды, пересыпанной нафталином от моли. И это сознание заставляло его даже теперь смотреть с презрением на всех других людей, в частности на тех же интеллигентов, которые просто служат, не имея в себе ничего.

И вот теперь, по приезде с вокзала, он впервые с ощущением ужаса почувствовал, что в нем ничего нет. И эта, впервые обнаруженная после отъезда жены, полная пустота испугала его.

Кроме собственной остановки, тот класс, за который он держался, численно убывал с каждым днем. Поэтому Полухин являлся не только возможной точкой опоры для спасения жизни, в буквальном смысле этого слова, но и надеждой на духовное соединение с ушедшей вперед жизнью.