Конец здравого смысла (сборник) - [138]

Так как было очень накурено, то мужчины вышли курить в коридор, чтобы можно было открыть окно в комнате. Кисляков вышел первым, как будто боялся, чтобы Тамара не подошла к нему. Он сделал это нарочно, и она заметила, даже тревожно посмотрела ему вслед.

В коридоре зашел разговор о работе Миллера, об артистической среде, о женщинах.

— Русская женщина потеряла все точка опоры, — сказал Миллер. — Имей три пары шолковых чулок, и ты будешь иметь женщину, — на крайний случай еще флакон заграничных духов.

Дядя Мишук и Левочка улыбнулись, так как им, очевидно, казалось неловко не соглашаться с иностранцем.

— Вы пробовали? — спросил Левочка.

Миллер, затянувшись трубкой, только кивнул сверху вниз головой и сказал:

— Достатошно было…

— Да он молодец, ей Богу, — сказал, весело засмеявшись, дядя Мишук.

— Ну, а как, у вашей протеже есть несомненный талант? — спросил Левочка.

Миллер медленно оглянулся на дверь, потом перевел свои равнодушные белесые глаза на спрашивавшего и посмотрел на него с таким выражением, которое говорило, что, если бы не близость заинтересованного лица, он выразился бы о ней соответствующим образом.

— Нога хороший… — сказал он и засунул трубку в рот.

Левочка засмеялся, а дядя Мишук опять сказал:

— Ей-Богу, он хороший парень!

Когда все вошли в комнату, Тамара посмотрела на Кислякова и ушла в спальню.

Аркадий, взяв Миллера за пуговицу и не отпуская его от себя, что-то рассказывал ему у окна.

Кисляков видел взгляд Тамары и понял, что она пошла с тем, чтобы он пришел к ней туда, но он сделал вид, что не заметил ее взгляда. Его возмутило то, что Миллер сказал про ее ноги и про шелковые чулки. Взять бы и закатить пощечину. И еще больше его возмутило, что он не только не дал пощечины, а даже улыбнулся, когда тот при этой фразе встретился с ним глазами. Улыбнулся безотчетно, как русские улыбаются из вежливости при разговоре гостя-иностранца.

— Ипполит Григорьевич, пойдите сюда! — послышался из спальни голос Тамары.

— Пойди, пойди, посекретничай, — сказал Аркадий, нетвердой рукой толкнув друга по направлению к двери.

Кисляков пошел. Тамара стояла у туалетного стола, около которого только что поправляла волосы и красила губы. Она стояла спиной к столу и лицом к двери.

— Что это значит? Что с тобой? — спросила она тревожным шопотом, но в то же время тоном выговора.

— Ничего, — сказал Кисляков.

— Как «ничего»! Я же вижу.

— Ну и прекрасно, если видишь.

Она долго пристально смотрела прямо в глаза Кислякову, а тот делал вид, что не замечает ее взгляда, и взял со стола свой кинжал, который она брала у него вместо ножниц, когда они собирались в театр.

Он видел, что сила переместилась, что теперь не он, а она ищет его взгляда, и продолжал быть неприступным.

Тамара взяла из его рук кинжал и положила его на стол.

— Это моя вещь, — сказал упрямо Кисляков и хотел его положить в карман, но Тамара настойчиво взяла у него из рук и опять положила кинжал на стол, как бы с тем, чтобы ее собеседник не отвлекался.

— В чем же дело?

Кисляков посмотрел прямо ей в глаза и сказал:

— Мне не нравится, как ты себя держишь с этим господином, смотришь на него точно на какое-то божество.

Сочные губы Тамары вдруг сморщились в улыбку. Она положила обе руки на плечи Кислякова и, укоризненно покачав головой, сказала:

— Глупый!.. Да какой же ты глупый. Неужели ты мог подумать? Ты знаешь мое отношение к мужчинам. Ты — моя первая измена Аркадию… Ну, пожалуйста не порть мне настроение, я прошу, — прибавила она другим тоном.

Она то говорила Кислякову ласковые слова, гладила его волосы, то вдруг задумывалась о чем-то, потом, сейчас же спохватившись, опять становилась нежна.

— Я не могу без ужаса представить, что это животное вдруг почувствует к тебе влечение и будет прикасаться к тебе под видом необходимости помочь тебе принять нужную позу при съемке. Я его убью тогда.

— Ты сумасшедший! — воскликнула Тамара. — Я не позволю ему пальцем прикоснуться ко мне.

— Когда же мы увидимся?

— Милый, я прошу у тебя срока до первого октября. Пока все выяснится.

— Что выяснится?

— Моя судьба… Я очень нервничаю. Только до первого. Это ведь день рождения Аркадия.

— Да…

Она нежно прильнула к нему своим боком и, заглянув ему в глаза, сказала:

— Если бы ты знал, как мне приятно, что ты меня ревнуешь…

Кисляков сделал движение обнять ее, но она легко выскользнула из его рук и, приложив палец к губам, указала на полуоткрытую дверь столовой.

— Ну, идем, а то неудобно.

Но вдруг, как бы желая погасить в нем последние подозрения, повернулась к нему и, прижавшись, быстро поцеловала его в губы. Потом поправила волосы и, заговорив уже полным голосом, — каким говорят, когда входят в комнату, где сидят другие, — вышла впереди него в столовую.

Миллер вдруг посмотрел на свои золотые большие часы и сказал, обращаясь к Тамаре:

— Нам уже пора ехать. Через полчаса съемка.

— Я готова.

Миллер встал и попрощался. Потом со спокойным выражением человека, чувствующего свое право, подал Тамаре ее пальто. А она, надевая его, смотрела на Кислякова, и глаза ее, минуя Миллера и стоявшего около нее Аркадия, говорили ему, что она вся его, и губы, едва заметно шевельнувшись, произнесли только два слова. Кисляков понял их; эти слова были: «Первое октября»…