Конец января в Карфагене - [4]

НАДГРОБИЕ

Почему-то я ни разу не видел, чтобы кто-то выходил на этот балкон. Выпуклый, с затейливой оградой, он по виду еще старше двухэтажного здания, чей зеленый, в грязных ссадинах фасад дырявит допотопная арка, слишком узкая, чтобы сквозь нее мог проехать современный грузовик.

А напротив, между сквериком и угловым магазином, давно пропал аптечный киоск. В нем, прямо за стеклом, как сигареты, продавались противозачаточные средства по цене телефонного звонка, и еще какие-то таблетки, якобы моча от них становилась фиолетовой, или совсем черной.

— Ты не вспомнил, как они назывались, те таблетки?

— Не. Не помню. А шо, были такие таблетки?

— Что ты! Мода сезона! Все с ума посходили. Сожрут упаковку, и потом бегают на перемене смотреть, какой цвет у мочи. Даже учителя специально уговаривали этого не делать.

— Какой цвет? Какой счет… чорна выграе, червона програе.

— Секи, какой-то человек идет сюда. Этот точно должен проливать черную мочу. Я его где-то видел.

— Блядь, это — Шиш. Вовин брат. Встреча определенно нежелательная.

Мы восседали на перилах «Овощного». Спокойные, неновые. Постаревшие — это я сообразил, не узнав Шиша (маленького, похожего на обезьянку клавишника) в долговязом дядьке-дистрофике, с торчащими из «шведки» шарнирными руками. Он начинал барабанщиком еще в школе. Когда Навоз только осваивал гитару. И в пьяном виде однажды забрел в какой-то овраг… Впрочем, гости были только рады, что ансамбль больше не играет.

Собственно, ветра не было, потому-то Шиш и не шатался. Застывшие в горячем воздухе щупальца растений делали улицу похожей на гигантский подоконник с нами в роли букашек, несдуваемых ветром.

Шиш меня не признал и поздоровался не со мной, а только с Витей Отшельником. Спросив, не уходит ли тот прямо сейчас, проник в магазин, вышел оттуда с бокалом пива. Я отметил, что брови у него заостренные, как у рыси. С такою «шведкой» (мне это не в первый раз померещилось) у Шиша должен быть и мундштук.

Они сразу завели разговор о покойниках. Всплыл, естественно, и Навоз, так нелепо и так неожиданно сбитый машиной, и умерший в больнице года три назад.

— Через месяц Санина годовщина, — степенно вымолвил Шиш. — Я думаю, можно договориться с Мойшей, мы же все влезем в его «газель»?

— Та поместимся, — вежливо, без энтузиазма кивнул Отшельник.

— Съездили бы на кладбище, Саню бы помянули. Там уже памятник стоит.

— Я, кстати, его так и не видел, — снова кивнул Отшельник.

— Ты в курсе, что Сане поставили памятник? — спросил он у меня. — Скрещенные барабанные палочки…

— Хотя, я считаю, лучше бы он смотрелся с гитарой, — вставил Шиш.

— Тем более это его первая любовь, — поддержал Отшельник. — А ветерок бы не помешал. С дождичком, а?

— У кого часы есть? — спросил я, приняв наиболее логичное решение. — Что там у них с перерывом?

Я слез с перил и повернулся лицом к витрине. Обнаружив у себя за ухом сигарету, вынул ее оттуда и чиркнул спичкой. Вспышка отразилась в стекле.

«Блядь, как будто на балконе», — мысленно выругался я.

Из темного полузеркала смотрели трое. Один, похожий на лейтенанта Коломбо, только повыше ростом — это я. Второй — вылитый Плятт — это Виктор. А третий — Шиш… Зачем же я закурил, если мы собирались зайти в магазин?

И в самом деле, улица казалась балконом или коридором, где, выламываясь, разгуливают модели людей-папирос, людей-коробков. Мне захотелось что-то им объяснить, восстановить в памяти и рассказать, так, чтобы им стало тоже понятно, хотя бы частично, все то, что с нами происходит. Однако вместо этого я предложил:

— Тогда давайте помянем Сашкá, да и всех остальных, кого здесь уже не встретишь. Спокойно! Я угощаю.

Мы проглотили три «перцовки». Поминки стоили недорого. Отшельник тяготился обществом Шиша. Они живут рядом, почти соседи. Могли друг другу насолить…

От выпитого хуже не стало. Лично мне спешить было некуда. Воскресный полдень только начинался, а темнеет в июне с ума сойти как поздно. Правда, Виктор упоминал, что ему нужно появиться у начальника, что-то насчет командировок.

Шиш достал пачку сигарет. Судя по фасону «шведки», они могли пролежать у него в кармане лет семь, а перед этим столько же — в кладовке, и еще раньше, на складе — лет восемь. В общем, сигареты оказались тех же времен, что и туфли на пряжках, вернее — пряжки на туфлях, и задолго до опрокинутой рюмки (мы не чокались), просовывая оба глаза в прямоугольную дверь Ложи Дагона, я услышал над головой удар гонга, словно об стену ударила тугая, пенистая волна, в точности как в Get It On. Обычно с этой песни начинается мой «тихий час», если я рано начал.

Шиш извлек пачку сигарет:

— «Шипка», «Шипка», ты моя ошибка…

Я подкурил. На улице все было по-прежнему: невидимые предметы на своих местах, видимые там, куда их оттеснила раскаленная пустота. О музыке из окон не могло быть и речи.

Поди разберись, откуда в такой тонкой (почти папиросная бумага) «шведке» у Шиша такие старые сигареты? Может быть, где-то и по сей день работает киоск, где ими торгуют?

Избавившись от Шиша, мы купили еще одну чекушку и две охотничьих сосиски. От жары они были сочные, разогревать не надо. Мы спустились во двор, где прохлада поселилась в тени подъезда, с тех пор как оттуда вынесли Свету Кауфман, святого человека. Не просто прохлада, но даже сырость камней с водорослями и узором листвы, играющим на песчаном дне, будто сквозь морскую воду…