Конец века в Бухаресте - [18]

— Понял теперь, какой у тебя друг? — спросил он. — Боярина ради тебя не пожалел, обманул!

Иванчиу засмеялся, согласно кивнув головой.

— Подумать только! — продолжал Янку. — У тебя уж и дочка на выданье! Ну и дела! Завтра-послезавтра и ко мне сваты заявятся! — Он взъерошил волосы на голове и закурил сигару.

Иванчиу не проронил ни слова.

— Что? И ты не ожидал, что провернем такое кругленькое дельце!.. Ладно, ладно, — видел я тебя: то ли от страха онемел, то ли от радости. Я-то его знаю как облупленного и вот так, между пальцами, как хочу, так и кручу! Когда меня просят помочь, я либо берусь, либо нет, голову никогда не морочу…

Иванчиу молчал, склонив голову к левому плечу. Широко раскрыв глаза, смотрел он так пристально, что нельзя было понять: ждет он чего-то, удивляется или со всем согласен. Даже Янку стал в тупик. Засомневался, правильно ли он рассчитал: никогда еще не видел он Иванчиу таким молчаливым и сдержанным. На мгновенье запнувшись, Янку все-таки решил продолжать. Он рассказывал, как постепенно, потихоньку удалось ему завоевать доверие барона Барбу, благодаря уму своему и смекалке стать его правой рукой и первым помощником, толковал о своей старинной дружбе с Иванчиу, о благорасположении боярина и его мелких слабостях.

Когда наконец Янку счел, что все, что нужно сказать, сказано и миг, ради которого он старался, настал, он вдруг оборвал сам себя и предложил:

— А теперь подпишем купчую! На сколько?

— Как сказал боярин, — наконец-то заговорил Иванчиу почти шепотом.

Они обменялись короткими взглядами, какими в жизни еще не глядели друг на друга: Янку — как хозяин, пораженный дерзостью собственного раба, Иванчиу же — как раб, но раб, вышедший из повиновения, вложивший в единственный взгляд все свое непокорство, которое никогда не осмеливался, но много раз хотел обнаружить.

Янку понял, что Иванчиу человек куда как более упорный, чем ему казалось, но мысль его заторопилась и дальше: он вдруг почувствовал всю значимость этой покупки. Неспроста Иванчиу так вцепился в этот сад в Пьетрошице, что-то он про него знает, потому и не хочет, чтобы кто-то его опередил. Значит, и борьба ему предстоит тяжелее, чем думалось. Янку на секунду сосредоточился, как бы проверяя, полностью ли он готов. Потом, шагнув к окну, за которым порхали первые снежинки, набрал полную грудь воздуха и спросил, ни к кому не обращаясь, словно комната была полна народу и он вел разговор со всеми разом:

— Так за сколько же лет может сгнить человек, господа?

Иванчиу почувствовал какой-то подвох. Ему стало не по себе, словно рядом оскалилась собачья пасть, готовая укусить его. Он заерзал и тяжело завздыхал. Лефтерикэ будто проснулся, обрадовавшись, что разговор зашел не о счетах и о купчих, которые ему до смерти надоели. Вопрос дядюшки к тому же и заинтересовал его, потому что изо всех сыновей кукоаны Тинки, не говоря уже о дочерях, он больше всех смыслил в похоронных и других христианских обрядах. Он отложил бумажку, на которой рисовал в ожидании, когда ему придется писать купчую крепость. Рисовал он плохо и всегда одно и то же — бородатого мужчину в профиль, смотрящего круглым куриным глазом, застывшего как истукан.

— Думаю, лет за семь, дядюшка, — ответил он, оживившись.

— Значит, от этого дела и следов не осталось! — произнес Урматеку, вынимая из кармана письмо. — Но вот видишь — бумажка, она не гниет. А что нужно, чтобы ее уничтожить? Пустяк — поднести спичку, — тут он посмотрел на Иванчиу испытующим тяжелым взглядом, — сжечь, будто ничего и не было…

Иванчиу хотя и ждал, но все-таки не такого удара. Во время бессонной ночи в его памяти на какой-то миг возникла эта давняя история с нечаянным убийством, история, из которой благодаря заявлению братьев убитого и свидетельствам Янку о том, что погибший сам был во всем виноват, он вышел сухим из воды. С той поры между ним и Янку об этом не было сказано ни слова. Все было предано забвению и, как Иванчиу думал, похоронено навечно. Конечно, сталкиваться им приходилось, мало ли было у них торговых сделок, а Янку всегда был жаден до денег. Но один накидывал, другой уступал, и все кончалось миром. На этот раз Янку был до того напорист, что даже Иванчиу удивился. И шевельнулась у него мысль: есть что-то в этом саду в Пьетрошице. Кто знает, какие выгоды таит этот кусок земли, не зря же Янку так за него ратует. Загадка эта разволновала Иванчиу, рассердила до крайности, он готов был вспылить. И тут же вспомнил о письме, о покойнике… Иванчиу почувствовал, что раздражение его и огорчение — ведь где-то в глубине души он симпатизировал Янку — превозмогает страх оказаться вновь в зависимости, в недобрых руках опасного человека. Он решил защищаться, защищаться во что бы то ни стало. Если говорить начистоту, то теперь, когда вновь всплывало письмо, свидетельство о его причастности к гибели лесника, он терял все, ну так, может, если сопротивляться, все-таки перепадет ему хоть какая-то малость. Не в силах собраться с мыслями, уяснить, что на самом деле происходит, вопреки своему ощущению, что дело он проиграл, Иванчиу из одного только упрямства произнес: