Конец века в Бухаресте - [127]

Начало следствия принесло разочарование Катушке и не оправдало надежд Иванчиу: Урматеку решительно заявил, что ничего не знает о подделке протокола допроса на месте происшествия, а Манолаке Тыркэ, оказавшийся более преданным своему крестному, чем мог рассчитывать сам Янку, сказал, что он ошибся от усталости, поскольку работы было много. Таким образом в руках прокурора, который метил попасть в птицу высокого полета, вместо журавля оказалась синица, зато не оказалось ни улик, ни доказательств. А жалкий писаришка ничего интересного собой не представлял и, уж конечно, не был заправилой во всем этом деле. Для громкого политического скандала, которого жаждали все, а особенно Потамиани, не было никаких оснований. Прокурор хотя и раскаивался задним числом, но прикрыть это дело уже не мог. Над головой Тыркэ нависла опасность, которую тот с покорностью ожидал, подбадриваемый одним только Урматеку. Зато жена его, Лизавета, с перепугу совсем потеряла голову. Она ничего не ела, не спала, нигде не находила себе места. Проклиная всех подряд, жалуясь и причитая, она целыми днями торчала на кухне кукоаны Мицы. Это была женщина лет сорока, изможденная от тяжелой работы, забывшая, что когда-то была молода. Большая, грузная, похожая в своем сером платье из саржи на мешок с арбузами, она в самых простых вещах разбиралась с трудом, вечно суетилась и не переставая комкала в руках большой, мокрый от слез носовой платок, кусая его время от времени, чтобы сдержать рыдания.

Для кукоаны Мицы следствие по делу Тыркэ было чем-то, что касалось как бы только его одного, сугубо лично. Ей даже в голову не приходило, что в нем может быть замешан и Янку. Поэтому она смотрела на несчастное семейство Тыркэ с жалостью, но как бы издалека, не забывая, однако, напоминать каждый день Урматеку, чтобы он вызволил из беды своего крестника.

На первом допросе Янку отвечал кратко, четко и пожелал ознакомиться с доносом. Увидев подпись Иванчиу, он оскалился, словно собрался кусаться, что показывало крайнюю степень раздражения, но не проронил ни слова. Вернувшись вечером домой, он, как бы ненароком, спросил жену:

— Послушай, Мица! Как поживает эта старая тряпка, Иванчиу? Что-то давно я его не видел. Что случилось? Привык я к этому дураку! Пошли-ка Тому, пусть пригласит его к обеду!

Тома сбегал, и Иванчиу явился. Сначала он напугался, что вызывают его, желая свести с ним счеты. Но увидев, что ровно ничего не происходит, успокоился. Они пообедали, выпили, поболтали, и ни о каком доносе не было и помину. К этому времени старый торговец потерял уже всякую надежду получить назад письмо и думал, что вся эта история так и останется нелепой выходкой взбалмошной бабенки, радуясь про себя, что Урматеку либо не знает ничего про донос, либо простил ему и это. После этой встречи отношения между приятелями были самые что ни на есть дружеские.

Однако Урматеку понял, что оставлять это дело на полдороге нельзя. Либеральные газетчики уже делали всевозможные намеки в разных рубриках. «Стрелы Ахиллевса» задавали некоему молодому прокурору самые разнообразные вопросы, имея целью породить всевозможные слухи и возбудить любопытство читателей, а потом разразились вдруг наглой статьей, лишенной всякого уважения к сильным мира сего. Анонимная, она имела заголовок «Незапятнанный «пятнистый». Статья начиналась с восхваления красоты и святости исполненного долга, с тем чтобы потом заявить, что в стране румынской никто своего долга не выполняет. Ничтожный служащий, слабохарактерный и ленивый, был наречен Тыркэ, то есть Пятнистый. В обобщенном виде он размножился и распространился по телу всей страны словно вши, производя на свет всяческое зло, ибо, что ни случись, этого Тыркэ всячески оправдывают и прощают, поскольку и сильные мира сего ничем от него не отличаются. В этом месте большими буквами был напечатан чудовищный по своей подлости выпад против старого барона Барбу: в черной рамочке, которой обводят некрологи, сообщалось, что министр безнадежно болен, выражалось соболезнование в связи с беспощадной болезнью, но соболезнование это относилось и ко всей стране. В статье задавался вопрос: в чем провинился народ, имеющий правительство и не имеющий министра юстиции?! В ней подчеркивалось, что болезнь, какой бы тяжелой и неизлечимой она ни была, — это личное дело господина министра, и выдвигалось требование сформировать новый кабинет. В связи с этим премьер-министр был вынужден, тщательно выбрав момент, призвать свой кабинет к единению, вызвав своей речью в поддержку барона Барбу горячие аплодисменты, восстановив тем честь и достоинство государственных служащих. Янку тоже созвал объединяющее заседание в своем управлении.

Но все это вместе, включая отчаянные вопли Лизаветы на кухне и беспокойство из-за того, что дело все еще не закрыто, вынудило Урматеку отправиться к господину прокурору Александру Ханджиу. Янку с самого начала постарался проникнуться сознанием того, от чьего имени он будет говорить с прокурором. С величественным видом прошествовав по коридорам суда, небрежно бросая направо и налево «привет, ребята», он оказался в приемной прокурора, где его попросили подождать. Рассматривая сквозь усеянное морозными звездочками стекло заснеженный парк Чишмиджиу, он еще раз повторил, кто он такой. Когда открылась дверь в кабинет прокурора и на пороге появился полицейский пристав, Янку с достоинством произнес свое имя: