Конец века в Бухаресте - [104]

Янку показалось, что Пэуна разрядила в него многозарядный пистолет. Слова ее еще звучали у него в ушах. Он втянул в плечи голову и, схвативши стул, швырнул в Пэуну. Та едва успела отскочить. С оглушительным грохотом стул врезался в стену. Янку вне себя от ярости заревел:

— Вон!

Несколько мгновений Пэуна колебалась — бежать ей или не бежать. Ей как-то не верилось, что Янку всерьез рассвирепел. Но тот кинулся к ней, схватил и, обезумев, как голодный набрасывается на хлеб, а страждущий на воду, ничего не видя, принялся ее колотить. По глазам, по макушке, по затылку. Он бил ее по голове, задыхаясь от ярости, приговаривая одно и то же:

— Вон отсюда, потаскуха. Вон! Сука!

Борясь, они сломали стол, разбросали стулья. Очередной удар Урматеку не попал в цель. Янку с такой силой треснул по стене, что вывихнул себе палец. Боль его образумила, он остановился. Пэуна вылетела в соседнюю комнату и грохнулась на пол. Она заскулила, как собака, потом в голос завыла. Захлебываясь слезами, глотая слова, как заика, она сыпала отборными проклятиями и ругательствами.

Ее отчаянный вой и взвизги то затихали, то вновь набирали силу. Она рвала на себе волосы и готова была сокрушить все вокруг, царапала стены, кусала собственные руки. Проклятья ее были ужасны. На заплетающихся, как у пьяной, ногах дошла она до двери и, взявшись за ручку, будто опамятовалась. Она жаждала мести во что бы то ни стало. И вновь запричитала во весь голос, так чтобы слышал Янку:

— Уйду! Уйду! Пусть меня съедят волки! От меня так легко не отвертишься, как от бедного Дородана! Подлец!

Распахнув дверь, Пэуна шагнула в темноту навстречу метели. Ветер свистал под стрехой, час был поздний, весь двор уже спал, даже сторожевые собаки, свернувшись калачиком и уткнув носы в теплую шерсть, ничего не чувствовали из-за мороза, ничего не слышали из-за ветра. Пэуна едва брела по глубокому снегу. По натуре боязливая, сейчас она ничего не боялась. Рассудок ее словно затуманился, тело было ко всему безучастно. Ей хотелось гибели, смерти, и она шла ей навстречу. С трудом выйдя за ворота, она побрела куда глаза глядят. Дороги она не искала, а если бы и искала, все равно не нашла. Шла она наугад, и ей хотелось одного — умереть.

Тишина, наставшая в старом, пустом доме, испугала Янку. Не слыша больше воплей Пэуны, он встревожился. Ощущение беды, несчастья росло и обступало его со всех сторон. Выбежав в соседнюю комнату, он увидел, как ветер заносит в распахнутую дверь снег. Урматеку слышал страшные угрозы женщины, имя Дородана, и ему стало не по себе. Он стоял на пороге, вглядываясь в темноту сквозь снежные вихри. Несколько раз он крикнул: «Пэуна! Пэуна!» И ему показалось, что ветер загнал это имя обратно в глотку и оно душит его. Вокруг никого, некого позвать на помощь, и где-то тут, неподалеку, замерзает Пэуна! Наконец, он сообразил пойти в контору. Разбудив старосту, приказал запрячь в сани лошадь и отправить на поиски Пэуны.

Далеко уйти она не могла.

Примерно через полчаса, пока Янку мучился страхом и угрызениями совести, крестьяне с двумя фонарями, облепленными снегом, подгоняя окриками и кнутом лошадь, двинулись на поиски. Сани исчезли в темноте, и для Урматеку потянулось мучительное ожидание.

Когда Пэуну привезли — а нашли ее совсем неподалеку от поместья, — она побелела от холода. Глаза были полузакрыты, зубы выбивали мелкую дробь. Ее уложили в жарко натопленной комнате, растерли ракией и влили стакан цуйки в рот. Пока женщина дрожала под кучей перин и мягких ковров, староста не очень смело, но с любопытством спросил:

— Что же случилось? Убежать хотела? А почему?

Янку почувствовал, что новые слухи и наветы готовы расползтись во все стороны, умаляя его престиж и власть хозяина.

Чуть замешкавшись, он ответил:

— Мальчишка у нее, несмышленыш, в Бухаресте остался, едва оторвали от него. А тут опять затосковала! Я уж и так и этак ее уговаривал, а она словно ума решилась. Такое, брат, дело!

Староста недоверчиво хмыкнул.

— А мы слыхали, как она какого-то Дородана поминала, вас и наказание божие! Конечно, когда человек спятит, чего только не наболтает, — добавил староста, испугавшись, что наговорил лишнего.

Янку покраснел. Оставшись наедине с Пэуной, он дождался, когда она перестанет дрожать под перинами, и, не раздеваясь, улегся спать в столовой.

На следующий день на рассвете, даже не заглянув к Пэуне, Янку приказал запрячь лошадей в возок и поехал в город. Снег все валил. Сугробы намело в человеческий рост, так что едва-едва можно было проехать. Поля, покрытые свежим белым снегом, холодный воздух, бесшумная езда под звяканье бубенцов успокоили Урматеку. К полудню он был уже в Бухаресте. Мрачный, вошел в кабинет и приказал подать чаю. Кукоана Мица, как всегда молча, хлопотала по дому. Что-то напряженное, сложное чувствовалось между мужем и женой, и словами это выразить было совсем не просто. Перетирая в кабинете безделушки и по старой памяти отставляя их подальше от Янку, кукоана Мица просто, словно речь шла о сахаре или чае, сказала:

— Мадемуазель Элен ушла от нас… вчера вечером! Она сказала, что давно уже подыскала себе хорошее место в провинции!