Конец света на «бис» - [2]

^{Японский эсминец «Амагири» («Небесная дымка»)}

Одиннадцать американских моряков (ещё двое захлебнулись в машинном отделении, когда катер распался надвое) вытаскивали на всплывший поддон все, что попалось под руку – карты, оружие, патроны, бинокль, термос с кофе. Они надеялись спастись, однако снаряд с «Амагири» перечеркнул все их надежды. Кто-то погиб сразу в огненной вспышке взрыва, кто-то утонул, кто-то ещё жил какое-то время, медленно расставаясь с жизнью по мере того, как солёная вода Тихого океана принимала его кровь, вытекавшую из ран. Но погибли все – до берега не добрался никто…

Плавучие костры погасли – оба обломка «РТ-109» затонули. На палубе эскадренного миноносца «Сигурэ» послышался тихий говор и приглушённый смех – обычная реакция людей, ощутивших на себе дыхание смерти и оставшихся в живых: им, в отличие от экипажа протараненного торпедного катера, повезло. Лейтенант-коммандер Кохеи Ханами, командир «Амагири», выслушав доклад боцмана Сёдзи, что водонепроницаемость обшивки форштевня не нарушена, приказал снова дать ход в тридцать узлов (чтобы как можно скорее выйти из опасного района) и сообщил на «Сигурэ»: «Членов экипажа потопленного катера в воде не обнаружено».

Соединение возвращалось в Рабаул.

Война продолжалась.

Никто из сотен японских моряков, принимавших участие в этом коротком бою, так и не узнал имени командира уничтоженного американского торпедного катера, разделившего судьбу своего корабля. Да и какая разница, как звали его, одного из многих американских лейтенантов, погибших в войне на Тихом океане? Человеком больше, человеком меньше – какое значение это имеет для многомиллиардного человечества?

Командира торпедного катера «РТ-109», потопленного эсминцем «Амагири» в ночь с первого на второе августа тысяча девятьсот сорок третьего года у Соломоновых островов, звали Джон Фицджеральд Кеннеди.

^{Лейтенант Джон Ф. Кеннеди, командир торпедного катера «РТ-109»}

Глава первая Точка отсчёта

лето 1962 года

…Тёплое море неспешно выглаживало пологий берег мягкими ладонями невысоких волн. С моря дул ветерок – лёгкий, почти невесомый, ласковый. Солнце жарило вовсю, но морская прохлада – необходимый компонент того, что именуется вкусным словосочетанием «отдых на черноморском пляже», – смягчала неистовый солнечный жар. На кавказское побережье – в Анапу, Геленджик, Туапсе, Лазаревское, Сочи, Гагры, Адлер, Сухуми, Батуми, – с мая по сентябрь приезжали отдыхать сотни тысяч жителей Советского Союза, для многих из которых ежегодная летняя поездка «на юг» была обязательным ритуалом. Сюда ехали по путёвкам, курсовкам и «дикарями»; поодиночке, парами и семьями, от сумятицы Москвы и холодных туманов Ленинграда к морю и солнцу; ехали в отпуска, оставив позади работу и все житейские хлопоты, коими наполнена жизнь человеческая, и каждый находил здесь то, что искал. И сюда же везли детей – для них, избавленных от бытовых подробностей, которые ложились на плечи взрослых, «юг» был чем-то вроде рая, о котором можно будет потом вспоминать целый год, до следующего лета.

^{Батуми, пляж, 1962 год}

Серёжка купался до посинения и вылезал из воды только по материнскому окрику. Наскоро вытеревшись, плюхался на полотенце, ощущая животом горячую крупную гальку, и «набирался солнца», чтобы снова окунуться в море. Там, в море, было столько интересного – особенно у скал. Волны приносили прозрачных медуз – такие красивые в воде, на берегу они растекались прозрачной слизью, теряя всё своё очарование, – и ещё среди камней, поросших прядями зелёных водорослей, можно было поймать шустрого краба, норовившего ущипнуть клешнями за палец. И просто кувыркаться в волнах было здорово – слабый прибой казался грозными бурунами, с которыми можно сражаться и побеждать, и чувствовать себя героем.

Серёжка с Витькой, дай им волю, вообще не выбирались бы из воды. Иногда, когда их звали матери (а вылезать не хотелось), они делали вид, что не слышат, и тогда подавал голос дядя Миша, Витькин отец: «Эй, пацаны, а ну-ка на берег, пока вас в Турцию не унесло!». С дядей Мишей не поспоришь: ребята слушались его беспрекословно, и вовсе не потому, что он был взрослым. Дядя Миша был военным лётчиком-истребителем, и этим всё сказано.

Когда у него были полёты, тётя Маша, Витькина мама, тревожно посматривала в небо (она думала, что ребята этого не замечают, но мальчишечьи глаза – они видят многое), а когда полётов не было, дядя Миша позволял себе расслабиться: выпивал бутылку сухого вина и шел на пляж вместе с женой, сыном и приехавшей в Батуми ленинградской родней – Серёжкой и его мамой. Он был настоящим лётчиком: во время войны с фашистами его «як» был даже сбит немецкой зениткой над городом Кёнигсбергом (когда он рассказывал об этом, ребята слушали его, затаив дыхание). И на всю жизнь запомнил Серёжка поездку на военный аэродром, куда дядя Миша взял обоих пацанов: и сына, и племянника.

…Тупорылые серебристые самолёты со скошенными крыльями – реактивные – стояли на лётном поле рядами. Они казались прирученными драконами, покорными воле людей и готовыми по приказу этих людей метнуть жгучее пламя в любого, кто вздумает помешать детям и взрослым загорать и купаться в тёплом море. Дядя Миша усадил Серёжку в кабину истребителя (строго-настрого наказав ничего не трогать!), и мальчишка сидел тихо, стиснув коленки, и разглядывал приборы, кнопки, рычажки, которыми была напичкана кабина. И не верилось ему, что всё это сложное хозяйство подвластно человеку, умеющему управлять этой диковинной крылатой машиной.