Конец света - [7]

Он учился в полувоенном и очень престижном Ленинградском институте авиаприборостроения. И жил в Московском районе, в студенческом общежитии рядом с кинотеатром «Зенит».

А она жила на Гагарина — совсем вроде бы рядом. Но между ними была пропасть. Пропасть имущественного неравенства.

Он часто встречал ее по утрам на станции метро «Парк Победы», когда они оба ехали на первую пару лекций по математике. Встречал и боялся даже сказать ей простое «здравствуй», такая она была недоступная.

Ира Зарайская была дочкой какого-то большого ученого, работавшего в системе авиапрома. Конечно же, она поступила в их институт по блату. Но разве в этом было дело? Она была недоступно хороша.

Красавица.

Высокая, стройная, статная…

С роскошной копной густых и длинных волос.

И еще — она была из другого сословия. Она была… от очень состоятельных родителей.

У Иры были красивые наряды. И она любила общение с красивыми и модными мальчиками со старших курсов их факультета.

А Сидельников?

А Сидельников стеснялся своей бедности.

Он ведь даже и в кино «Зенит» не мог бы ее пригласить без риска кардинально подорвать свой месячный, основанный на одной только стипендии бюджет, кабы она пошла бы с ним.

Но она бы никогда не пошла.

Зачем ей в задрипанный кинотеатр с обшарпанными сиденьями с этим бедным Сидельниковым? Чего ради? Ради двух шариков мороженого в погнутой креманке в бедненьком фойе? И ради робких ощупываний на заднем ряду на последнем сеансе?

Ирочка ходила с мальчиками, у которых водились деньжата. Ходила в модный ресторан «Баку» на Садовой, ходила в «шайбу» на Лермонтовском, ходила в моднющую суперскую дискотеку ДК связи… Ходила туда, куда ее водили и возили модные богатые парни… До которых бедняку Сидельникову было как до Луны пешком.

А с дискотеки, из ресторана Ирочку возили на квартиры… Или на дачи… Не в комнату в студенческом общежитии, где еще надо было уговорить соседа погулять часик-другой, пока ты с девушкой, а в роскошные профессорские или директорские квартиры, где сынки богатых родителей угощали свою красивую любовницу дорогими винами и шоколадом. А не дешевым портвейном номер тридцать три, который мог изредка позволить себе бедный студент Сидельников…

Поджатость хвоста.

Вечная, из вечной бедности, поджатость хвоста.

Сидельников уже тогда, в институте, стал моральным уродом. Когда любил Ирочку Зарайскую. Любил в своих мечтах. Ночами бессонными любил.

А на людях изображал полную индифферентность к женскому полу, чтобы не вызвать в этих модных и богатых сокурсниках, в этих счастливых соперниках презрительного сочувствия к собственной бедности и к поджатости хвоста.

И так он стал вечным ревнивцем.

Тайным ревнивцем.

Ревнивцем и завистником.

Все его имущество тогда состояло из пары черных, уже блестевших на бедрах и вздутых на коленках брючат, пиджака с протертыми локтями, пары рубашек, свитера, ботинок и пальтеца — черного драпового, которое донашивал за старшим братом, умершим от туберкулеза.

У Сидельникова даже джинсов не было.

Вот насколько позорно бедным он был.

Потому и учился, словно одержимый.

Как бешеный учился.

И на шестом курсе без труда получил приглашение в очную аспирантуру.

Кого же еще, как не его?

Только вот на беду Ирочку Зарайскую, полную троечницу, тоже в очную аспирантуру распределили. Потому как ее папа к тому времени директором крупнейшего авиаприборостроительного НИИ стал. И даже членкором академии.

Вместо пятидесяти рублей повышенной стипендии стал Сидельников получать девяносто аспирантских.

Купил себе новый пиджак.

И новые брюки — снова черные, чтобы пятна на них не так заметны были.

А Ирочка стала кататься с удачливыми молодыми мужчинами — то на модный лыжный курорт, то в Болгарию на Златы Пясцы…

И снова поджатость хвоста.

И снова зависть…

Со временем в Сидельникове выработался какой-то внутренний протест, выраженный в сухости тонких губ и в холодном колючем взгляде злых и завистливых глаз.

Он мечтал о красивой жизни.

Но жизнь его была извечно некрасивой.

Вот промахнулись с ним особисты, ответственные за стабильное хранение секретов, — ведь в душу человеческую трудно залезть!

И когда в стране началась катавасия с кооперативами, о-о-ошками, вседозволенностью купи-продай, Сидельников не выдержал. А почему не торгануть секретным знанием о секретных разработках? Хотя бы потому, что все кругом торговали налево и направо. Бабушки торговали возле метро вязаными шапочками, инженеры НИИ — пивом и сигаретами, прапорщики — серебряными аккумуляторами и микросхемами, снятыми с боевых ракет, а министры ведущих силовых министерств продавали рыболовные зоны в стратегических проливах, схемы подслушки посольств и пачками — списки агентуры…

Было, конечно же, страшновато.

Но стыдно не было.

Не было стыдно, потому как у власти в стране неожиданно для Сидельникова встали те некогда модные циничные парни, что не корпели ночами над учебниками, как он, а в то время как он корпел, возили его Ирочку по дискотекам и ресторанам. Так родилось первое предательство.

И Сидельников, стоявший во время испытаний души на прочность на пороге великого открытия в области тонких граней между малым и бесконечно малым, где материалы и вещество теряют обычные свойства и получают новые, Сидельников решил не быть более святым, не поджимать хвоста, а наоборот — показать всем этим модным паренькам, бывшим папенькиным сынкам, окопавшимся теперь у кормила, что он тоже не лыком шит…