Конец света - [10]
«В последние десятилетия в мире нарушилась стабильность жизни, во взаимоотношениях людей, наций, государств заметно усилилась агрессивность: все чаще на «шарике» стреляют, насилуют, убивают, терроризируют – «шарик» делает некий недобрый зигзаг, смысл и целесообразность которого объяснят, может быть, будущие поколения… Произведения нынешней «музыкальной» эстрады – в диких звуках, примитивности смысла, непристойных кривляньях, – не так простодушны, как может показаться: они наполнены энергией агрессии, воспитывают жестокость, в помощь и оправдание этой жестокости призваны ослабить человеческое в людях… Попса неизбежно должна была возникнуть в современной мире, она – индикатор, предупреждающий: в «королевстве», господа, не все в порядке»…
Павел Петрович вздохнул, посмотрел на часы, потом откинулся на спинку кресла и с помощью дистанционного пульта включил стоявший в ближнем углу телевизор «Панасоник». И среди передававшихся в ту минуту вечерних новостей услышал сообщение о приближающейся к Земле космической катастрофе. Чтобы узнать, что думает по этому поводу цивилизованная Европа, он переключился на канал «Евроньюс», прослушал всю получасовую программу, но зарубежье об открытии ученого молчало – или ничего о нем пока не знало, или, втайне вынашивая очередной коварный замысел, умышленно скрывало новость.
«Только этого нам не хватало»…
«Летописец» выключил телевизор, опять взял было со стола шариковую ручку, но к этой минуте что-то необходимое для того, чтобы сочинять, пропало в нем – улетучился некий кураж, который Павел Петрович испытывал во время успешной творческой работы (может быть, то были минуты, которые иные пишущие называют творческим вдохновением, но скромный Грушин считал, что вдохновение бывает только у крупных талантов, а рядовые литераторы, такие, как он, испытывают нечто попроще, – кураж). Отложив ручку, Грушин тупо смотрел в стол, без конца пил крепкий кофе, не раз выходил на балкон и, как первобытный заблудившийся в океане мореход, подолгу смотрел на звезды. Очередной белый лист медленно заполнялся неуверенно написанными строчками, большинство из которых тотчас же и зачеркивались за неточностью или необязательностью.
Перечитав написанное за день, Павел Петрович поправил в рукописи несколько фраз, выпил на кухне еще одну чашку крепкого кофе и, чтобы освежить голову, вышел на улицу.
В это время в городском сквере сидел на скамейке и грустно улыбался своим мыслям местный аптекарь Михаил Михайлович Гурсинкель.
Это был хорошо известный в городе человек – ободовцы всегда легко узнавали его на улицах и искренне уважали, но вовсе не за пилюли, которые иногда спасали горожан от незначительных хворей. Авторитет и популярность Гурсинкеля утвердились благодаря его двум не имевшим отношения к медицине увлечениям. Михаил Михайлович, во-первых, сочинял маленькие рассказы (называл их миниатюрами), которые по воскресеньям печатались в местной газете под рубрикой «Из жизни животных». Рассказы, как выразились бы иные критики, к сожалению, не несли на себе печати даже незначительных литературных достоинств (все миниатюры начинались одинаково: «Однажды моя сука породы боксер по имени Леда», «Однажды мой хомяк по имени Самогон», «Однажды моя сиамская кошка по имени Агата»…), но ободовцы воскресные номера «Ничего кроме правды» в последнее время начинали читать именно с уголка, заполненного очередным сочинением аптекаря – может быть, потому, что в той жизни, какой они теперь жили, любви к «меньшим братьям» у них было больше, чем интереса к людям… Во-вторых, аптекарь знал много анекдотов и охотно их рассказывал, что тоже нравилось ободовцам, которые в большинстве своем не лишены были чувства юмора и любили посмеяться…
Когда Гурсинкель увидел подходившего к скамейке Грушина, он поднялся навстречу летописцу и предложил тому сесть рядом с ним – «чтобы, Паша, обсудить последнее телевизионное известие, которое ты, надеюсь, тоже уже слышал». Пожимая протянутую руку, Павел Петрович подтвердил, что «слышал», и охотно сел. И только на скамейке вдруг почувствовал, как, целый день просидев за письменным столом, он смертельно устал.
Аптекарь на длинном породистом носу поправил тяжелые очки:
– И какое у тебя, Паша, мнение?
Вопрос был лишним, Гурсинкель задавал его для приличия: в ту минуту его мало интересовало чье-либо мнение о телевизионной передаче, у него уже сложилось собственное, оригинальное и абсолютно правильное, мнение, которым он жаждал поскорее поделиться, благо, появился и достойный слушатель. Павел Петрович понял все это по интонации, с какой прозвучал обращенный к нему вопрос, и в ответ решил отшутиться – изобразил на лице страшный испуг и прошептал прямо в приблизившееся к его лицу аптекарское ухо:
