Конец одной любовной связи - [8]

Но я и тогда мог потом сесть за работу. Пока ты счастлив, ты выдержишь любой порядок, это горе сломало мои рабочие правила. Когда я заметил, как часто мы ссоримся, как часто я мучаю Сару своей раздражительностью, я понял, что наша любовь обречена — она превратилась в любовную связь, у которой есть начало, есть и конец. Я мог сказать, в какой миг она началась, и понял однажды, что могу сказать, в какой час она кончится. Расставшись с Сарой, я не начинал работать, я вспоминал, что мы говорили друг другу, и сердился или каялся, но всегда знал, что ускоряю ход событий, гоню и выталкиваю из моей жизни единственное, что люблю. Пока я верил, что любовь жива, я был счастлив, я не раздражался, вот она и тянулась. Если же ей суждено умереть, я хотел, чтобы она умерла побыстрее. Все было так, словно любовь — какой-то зверек, попавший в ловушку: ему очень плохо, он истекает кровью, надо закрыть глаза и его убить.

Работать я не мог. Я уже говорил, что работа наша свершается в подсознании, последнее слово написано там прежде, чем первое появится на бумаге. Мы вспоминаем, а не сочиняем. Война не тревожила этих глубин, но конец любви был намного важнее и войны, и книги. Я творил этот конец: слово, из-за которого Сара плакала, казалось бы — такое внезапное, рождалось в подводных пещерах. Книга не ладилась, любовь спешила к концу, гонимая вдохновением.

Ничуть не удивляюсь, что Саре книга не понравилась. Я писал ее без музы, без помощи, без всякой причины — просто так, чтобы жить дальше. Критики говорили, что это — работа мастера; да, только мастерство и осталось от былой страсти. Я надеялся, что страсть вернется, когда я стану писать другую книгу — разволнуюсь и вспомню то, чего и не знал. Но целую неделю после встречи с Сарой я вообще не мог работать. Вот опять «я» да «я», словно речь обо мне, а не о Саре, о Генри и, конечно, о том, кого я ненавидел, не зная, даже в него не веря.

Я попробовал писать с утра, ничего не вышло. За обедом я слишком много выпил, до вечера работать не мог. Когда стемнело, я встал у окна, не зажигая света, и смотрел на освещенные окна по. ту сторону. Было очень холодно, я мог согреться только у самой печки, а там сильно припекало. Редкие хлопья снега медленно проплыли мимо фонарей и коснулись стекла мокрыми пальцами. Я не услышал, что внизу звонят. Хозяйка постучалась и сказала: «К вам какой-то Паркис», подчеркивая самим словом невысокий ранг посетителя. Я не знал, кто это такой, но сказал, чтобы она его впустила.

Когда он вошел, я подумал, где же я видел этот кроткий, виноватый взгляд, эти старомодные усы, мокрые от снега. Я зажег настольную лампу, он подошел к ней и, близоруко щурясь, пытался разглядеть меня в полумгле.

— Мистер Бендрикс? — спросил он.

— Да.

— А я Паркис, — сказал он, словно это что-то для меня значило, и прибавил: — От мистера Сэвиджа, сэр.

— А, конечно, — сказал я. — Садитесь. Вот сигареты.

— Нет, что вы, — сказал он. — На службе не курю. Разве что для виду.

— Вы сейчас на службе?

— Ну, все-таки. Меня только отпустили на полчаса, для отчета. Мистер Сэвидж сказал, вы хотите каждую неделю.

— Есть новости?

Я толком не знал, рад я или разочарован.

— Кое-что есть, — с удовольствием сказал он и вытащил из кармана немыслимое количество бумажек и конвертов.

— Присядьте, — сказал я. — А то неудобно как-то.

— Как хотите, сэр, — сказал он, сел и, видимо, разглядел меня лучше. — Простите, мы с вами не встречались?

И вынул из конверта листок. Там были записаны расходы четким, чистым, как у школьника, почерком.

— У вас прекрасный почерк, — сказал я.

— Это не я, это сын, — сказал Паркис. — Учу его, готовлю. — И тут же быстро прибавил: — Он ничего не знает, сэр, только дежурит, как вот сейчас.

— Он сейчас дежурит?

— Пока я у вас, сэр.

— Сколько ему лет?

— Начало двенадцатого, — сказал он, словно я спросил, который час. — Он пользу приносит, а расходов никаких, разве что комикс ему купишь. Его никто не замечает. Мальчики прямо созданы для нашего дела.

— Странная работа для ребенка.

— Ну, сэр, он ведь не понимает. Если надо будет в спальню войти, я его не возьму.

Я прочитал:

«18 января.

Две вечерних газеты 2 п.

Домой на метро 1/8 п.

Кофе 2 п.»

Он смотрел на меня, пока я читал.

— Кафе оказалось дорогое, — сказал он. — Пришлось хоть это спросить, а то бы обратили внимание.

«19 января.

Метро 2/4 п.

Пиво (бутылка) 3/2 п.

Коктейль 2/6 п.

Пиво (кружка) 1/6 п.»

Он снова заговорил:

— С пивом я виноват, сэр. Разбил, понимаете, стакан. Разволновался, были сведения. Знаете, иногда неделями ждешь, а тут, на второй день…

Конечно, я вспомнил и его, и смущенного мальчика. Под «19 янв.» я читал: «Особа N отправилась автобусом на Пикадилли-Серкус. По-видимому, взволнована. Прошла по Эйр-стрит до кафе „Ройял“, где ее ожидал мужчина. Мы с мальчиком…»

Он не давал мне читать.

— Видите, сэр, почерк другой. Мальчик никогда не пишет, если данные — частного характера.

— Бережете его, — сказал я и прочитал:

«Мы с мальчиком сели поближе. Особа N и мужчина сидели рядом, обращались друг с другом попросту. Возможно — один раз он взял ее руку под столом. Это неточно, но левая рука N и правая рука мужчины исчезли, что обычно свидетельствует о таких действиях. После недолгой интимной беседы прошли пешком в небольшой ресторан, где сели не за столик, а в кабинку, и заказали отбивные».