Конец одной любовной связи - [31]

Ответила служанка. Я сказал:

— Говорит Бендрикс. Можно попросить миссис Майлз?

Она попросила подождать, а я перевел дух, словно долго бежал. Я ждал ее голоса, но снова услышал служанкин — та говорила, что миссис Майлз нет дома. Не знаю, почему я ей не поверил. Я подождал пять минут, потом натянул на трубку платок и позвонил еще раз.

— Попросите, пожалуйста, миссис Майлз.

— Ее нет дома.

— Когда ее можно застать? Это сэр Уильям Мэллок.

Она ответила очень скоро:

— Алло! Это я.

— Знаю, — сказал я. — Я не забыл твой голос.

— Вы… А я думала…

— Сара, — сказал я, — я сейчас приду.

— Нет, Морис, не надо. Я лежу.

— Тем лучше.

— Не говорите глупостей. Я болею.

— Значит, надо увидеться. Что с тобой?

— Да ерунда. Простудилась. Морис… — она говорила четко, как гувернантка, и это бесило меня. — Пожалуйста, не надо приходить.

— Сара, я тебя люблю и приду.

— А я уйду. Встану.

«Если я побегу, — подумал я, — я там буду через пять минут, она еще не оденется». Она сказала:

— Я велю служанке никого не пускать.

— Она не похожа на вышибалу. Меня придется выталкивать.

— Морис, пожалуйста… Я очень прошу… Я давно ничего не просила.

— Только позавтракать вместе.

— Морис, я не могу. Я просто не могу сегодня. На той неделе…

— Много было недель. Я хочу видеть тебя сейчас. Сегодня.

— Почему?

— Ты меня любишь.

— Откуда вы знаете?

— Неважно. Я хочу, чтобы ты ко мне ушла. Уйдешь?

— Морис, я могу ответить так, по телефону. Нет.

— По телефону нельзя тебя коснуться.

— Морис, дорогой, пожалуйста! Обещай, что не придешь.

— Приду.

— Морис, мне очень плохо. Очень больно. Я не хочу вставать.

— И не вставай.

— Я непременно встану, и оденусь, и уйду из дому, если…

— Это гораздо важнее для нас, чем простуда.

— Морис, Морис, пожалуйста. Генри скоро вернется.

— Пускай. — И я повесил трубку.

Погода была хуже, чем месяц назад, когда я встретил Генри. Теперь шел дождь со снегом, и острые снежинки словно проникали в петли макинтоша. Они облепили фонари, бежать было трудно, я вообще плохо бегаю, я хромой. Я пожалел, что не взял фонарика, — пришлось добираться целых восемь минут. Только я ступил на мостовую перед домом, открылась дверь и вышла Сара. «Ну, вот, — обрадовался я. — Поймал». Я знал точно, что еще до ночи мы снова будем с ней вместе. А тогда уж — всякое может быть. Никогда я не знал ее, никогда так сильно не любил. «Чем больше знаешь, тем больше любишь», — подумал я. Я вернулся в землю доверия.

Она так спешила, что не увидела меня сквозь снег и дождь. Она свернула налево и быстро куда-то пошла. «Где-нибудь она да присядет, — думал я, — тут я ее и поймаю». Я пошел за ней ярдах в двадцати, она не оглядывалась. Она прошла мимо пруда, мимо разбомбленной книжной лавочки, как будто направлялась к метро. Что ж, если надо, я мог с ней говорить в переполненном вагоне. Она спустилась вниз, но она не взяла сумки и обнаружила, что в карманах нет денег, даже на билет, который давал право ездить до полуночи. Тогда она взбежала вверх, перешла трамвайные пути. Одно не вышло, она вспомнила другое. Я торжествовал. Она боялась, но не меня же, а себя и того, что будет, когда мы встретимся. Значит, я выиграл, и даже мог пожалеть свою жертву. Я хотел сказать: «Не волнуйся, бояться нечего, мы будем счастливы, кошмар почти кончился».

И тут я потерял ее из виду. Я слишком успокоился и дал ей уйти слишком далеко. Она перебежала дорогу (я отстал еще из-за ноги), между нами прошел трамвай, и она исчезла. Она могла свернуть налево, на Хай-стрит, или пойти прямо, к Парк-роуд. Я ее не видел. Я не очень беспокоился — не поймаю сейчас, поймаю завтра. Теперь я знаю про этот идиотский обет, я уверен, что она меня любит, уверен в ней. Если двое любят друг друга, они друг с другом спят, это — формула, доказанная всем человеческим опытом.

На Хай-стрит была кондитерская, я зашел туда, ее не нашел. Тогда я вспомнил про церковь на углу Парк-роуд и понял сразу, что она там. Конечно, я оказался прав — она сидела в боковом приделе, рядом с жуткой статуей Девы. Она не молилась, просто сидела, закрыв глаза. Я разглядел ее в свете свечей у статуи, — в церкви было очень темно, — и сел сзади, как Паркис. Я стал ждать. Я бы годами ждал, раз уж узнал, чем все кончится. Я был продрогший, мокрый, счастливый. Я даже мог смотреть на алтарь, жалеть того, кто висит там. «Она любит нас обоих, — думал я, — но если надо выбирать между мифом и человеком, ясно, кто победит». Я мог положить руку ей на бедро, поцеловать ее — он заключен в алтаре и не может за себя постоять.

Вдруг она закашлялась и прижала к боку ладонь. Я знал, что ей больно, и не мог ее так оставить. Я сел рядом с ней и положил ей руку на колено. Когда приступ прошел, она сказала:

— Пожалуйста, оставь меня.

— Я никогда тебя не оставлю.

— Что с тобой, Морис? В ресторане ты таким не был.

— Я не знал, что ты меня любишь.

— Почему ты думаешь, что люблю? — спросила она, но не сняла мою руку. Тогда я рассказал ей про Паркиса и про дневник — я не хотел ее обманывать.

— Это нехорошо, — сказала она.

— Да.

Она опять закашлялась и от слабости прислонилась плечом ко мне.

— Сара, — сказал я, — все кончилось. То есть нам больше не надо ждать. Мы будем всегда вместе.