Конец одиночества - [46]

Ее глаза заблестели. Я перегнулся и обнял ее.

– Ты немножко побудешь? – спросила она меня в самое ухо.

Я увидел ее умоляющий взгляд и понял – может быть, даже раньше, чем она, – все значение этого вопроса.

К удивлению моего шефа, я уволился из фирмы. Это удалось мне только со второго захода. При первом звонке я обставил дело так, будто бы заболел воспалением легких, но так как я никогда не был хорошим лжецом, то при втором заходе я сообщил ему, что больше не вернусь на работу. В отличие от обычного своего поведения, тут я ни на секунду не задумывался о возможных последствиях. Норе же я в ответ на ее сердечное письмо, присланное по электронной почте, сообщил, что в настоящее время не имею возможности продолжать с ней встречаться. В ответ она прислала мне несколько имейлов, звонила и оставляла телефонные сообщения, но я на них не откликался.

За каких-то несколько дней я подвел под своей прежней жизнью жирную черту. Притом я даже не имел четкого представления, как сложатся в будущем мои отношения с Альвой. Я знал только одно: второй раз я не могу ее упустить. И я не собираюсь всю жизнь расплачиваться за ошибку, которую совершил подростком.

– Мне очень не хочется повторять тебе это снова, но прошлое нельзя отменить или изменить, – сказал мой брат в телефонном разговоре.

– А вот и можно, – возразил я.

* * *

Несколько часов я сидел в гостиной, бродя по Интернету, как вдруг понял, что Альвы нет дома. Сначала я подумал, что она ушла наверх к Романову, но не слышно было ни ее шагов, ни работающего водопровода, звуки которого раздавались на все шале в одно и то же время. Я подождал в гостиной еще немного, потом лег спать. Был конец февраля, за окном густо шел снег. В шесть утра я проснулся оттого, что хлопнула входная дверь. Когда я потом спросил Альву, где она так долго ходила, она только пожала плечами, словно я непонятно о чем спрашиваю.

Новым было для меня и ее увлечение садовничеством. Когда настала весна, она могла часами возиться на огороде или пересаживала и поливала комнатные растения. А с огорода возвращалась с черной каймой под ногтями и совершенно счастливая. Зато царством Романова было шале, а если описать его звуком, то подойдет неустанный стук пишущей машинки.

Однажды он вдруг взял свою трость и вызвал меня на дуэль. Я тоже, в свой черед, взял другую, и несколько секунд мы фехтовали. Когда я заговорил с ним об этом, он лаконично ответил:

– Не важно, кем он в мире слыл, – он был ребенком, мужчиной был.

Фехтование заметно его утомило, он сел на стул и отер вспотевший лоб:

– Жюль, а чем занимаются ваши родители?

– Они погибли в аварии, когда мне было десять лет.

– Мне искренне жаль.

Я махнул рукой:

– А что ваши родители? Кем они были?

Он рассказал о своей матери, поэтессе, происходившей из старинной петербургской семьи:

– Она любила немецкую литературу и немецкий язык, поэтому у нас всегда была немецкая няня. Мой отец же был происхождением попроще, из Екатеринбургской области. Мужик-мечтатель, у него всегда были на уме великие замыслы, ни одного из которых он не осуществил. Он также бежал от Октябрьской революции, когда был еще ребенком. В Америке познакомился с моей матерью, потом мы жили в Нидерландах. Там мой отец и застрелился.

Я посмотрел на него вопросительно.

– Не добился успеха, – сказал Романов. – Он довел до разорения очередную фирму, мы не знали, что делать, в буквальном смысле оказались на улице. Это случилось по его вине. И тогда он поставил точку. Некоторые знакомые нашей семьи говорили, что это трусость, а на мой взгляд, он поступил очень последовательно. – Романов бросил взгляд на меня. – У сына всегда инстинктивно складываются хорошие отношения с матерью, за отцом же он недоверчиво наблюдает, уважает, сравнивает себя с ним. Всю жизнь я о нем размышлял.

– А я почти не знал отца, – сказал я. – Я часто спрашиваю себя, какие отношения сложились бы между нами, если бы он остался в живых. Был бы между нами вообще какой-то контакт? Или мы даже стали бы друзьями? Я хотел бы посидеть с ним в баре, поговорить уже взрослыми людьми. В моем случае все отсутствует: разговоры, мелкие эпизоды, все отцовско-сыновье. Только в двадцать лет я понял, что неправильно бреюсь. Мы как-то вместе брились с соседом по комнате. «Под подбородком надо всегда снизу вверх», – сказал он. А я и не знал.

Я сел рядом с Романовым на стул. Он похлопал меня по плечу:

– Вы хороший человек, Жюль! Я уверен, ваш отец любил бы вас.

Я смутился:

– Как случилось, что вы вдруг очутились в Швейцарии?

– Почему я тут очутился? Моя первая жена была родом отсюда, мне эта страна сразу понравилась. Кроме того, Альва после стольких лет за границей захотела вернуться. И я, честно говоря, тоже. После перестройки я поехал в Россию, но так и не прижился там по-настоящему.

– Кстати, я начал читать вашу переписку с Набоковым. Это правда, что вы мальчиком ездили к нему?

Романов засмеялся и откинул рукой волосы со лба. На секунду его возраст куда-то исчез.

– Не таким уж маленьким я был. Мне было, кажется, шестнадцать или семнадцать, и я только что прочитал «Лолиту». Это была первая книга, которая меня по-настоящему восхитила, хотя я тогда, наверное, и половины из нее не понял. Но одна только эта игра ума, этот блестящий язык! Я во что бы то ни стало должен был с ним познакомиться. Мы тогда жили еще в Орегоне, и однажды ночью я удрал из дома, сел на автобус «Greyhound» и махнул в Нью-Йорк, чтобы найти его в Корнельском университете. Но именно в тот день у него не было лекций. Я сказал, утрируя русский акцент, что я его племянник, и мне дали его домашний адрес. Часа через два я уже звонил к нему в дверь. Он страшно удивился, узнав, что ради него я удрал из дома. Мы позвонили моим родителям, потом пили чай и разговаривали о писателях и теннисистах, которыми оба увлекались. Разумеется, я посылал ему все свои сочинения, потом уже в Швейцарию. Он всегда их прочитывал, хотя и был на сорок лет старше.