Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки - [49]

Линде стал еще более мрачным, когда я спросил, беспокоит ли его то, что его работа может оказаться — я долго пытался найти нужное слово — чушью.

— В периоды депрессии я чувствую себя полным идиотом, — ответил он. — Я играю с очень примитивными игрушками. — Он добавил, что пытается не очень привязываться к своим собственным идеям. — Иногда модели очень странные, и если относиться к ним слишком серьезно, есть опасность попасть в капкан. Я бы сказал, что это походит на бег по очень тонкому льду на поверхности озера. Если бежишь очень быстро, то можешь не утонуть и пробежать большое расстояние. Но если остановишься, чтобы подумать, том ли направлении бежишь, то можешь провалиться и утонуть.

Похоже, Линде говорил, что его цель как физика — не достижение решения, не поиск Ответа, и даже просто какого-то ответа, а продолжение движения. Линде боялся мысли о конечности. Его теория о самовоспроизводящейся вселенной в этом свете имеет смысл: если вселенная бесконечна и вечна, то такова и наука, поиск знаний. Но даже физика, придерживающаяся этой теории вселенной, предполагал Линде, не может быть близка к окончательному решению.

— Например, сюда не включается сознание. Физика изучает материю, а сознание — не материя.

Линде соглашался с Джоном Уилером, что реальность может быть в некотором смысле «участвующим» явлением.

— Пока ты не сделаешь измерения, нет вселенной, ничего, что можно назвать объективной реальностью, — сказал Линде.

Линде, как Уилер и Бом, казалось, мучился от мистических томлений, что одна физика не может решить всё.

— Есть какой-то предел у рационального знания, — сказал он. — Один из способов изучить иррациональное — это прыгнуть в него и просто медитировать. Другой — это изучить границы иррационального инструментами рационального.

Линде выбрал последний вариант, потому что физика предлагала путь «не сказать полную чушь» о происходящем в мире. Но иногда, признался он, «я впадаю в депрессию, когда думаю, что умру как физик».

Миф надувания

Тот факт, что Линде завоевал такое уважение — он получил предложения нескольких американских университетов перед тем, как выбрал Стэнфорд, — является свидетельством как его риторического искусства, так и недостатка новых идей в космологии. Тем не менее к началу девяностых годов надувание и многие другие экзотические идеи, возникшие из физики частиц в предыдущем десятилетии, начали терять поддержку основных астрофизиков. Даже у Дэвида Шрамма, который как бык толкал вперед надувание, когда я встретился с ним в Швеции, зародились сомнения, я понял это, разговаривая с ним несколько лет спустя.

— Мне нравится надувание, — сказал Шрамм, подчеркнув слово «нравится», — но оно никогда не может быть всесторонне подтверждено, потому что не рождает никаких уникальных предсказаний, предсказаний, которые не могут быть объяснены каким-то другим путем. Надувание их не дает, — продолжал Шрамм, — в то время как с Большим Взрывом дело обстоит иначе. Красивое фоновое космическое излучение с обилием легких элементов говорит вам: «Вот они». Нет другого способа получить эти результаты.

Шрамм признавал, что астрофизики пытаются прорваться дальше, вглубь, к началу всех времен, их теории становятся более умозрительными. Космологии нужна унифицированная теория физики частиц для описания процессов в самом начале существования Вселенной, но подкрепить теорию, объясняющую всё, может оказаться очень сложно.

— Даже если кто-то предложит по-настоящему красивую теорию, типа теории суперструн, ее никак не протестировать. Так что на самом деле получается, что ты, когда делаешь прогнозы, а затем проверяешь их, не разрабатываешь научную методику. Никаких экспериментов нет. Это, скорее, просто математическая логичность.

Может ли так случиться, что его область в конце концов придет к тому, что станет интерпретацией квантовой механики, где эстетическими в первую очередь являются стандарты?

— Вот это и есть настоящая проблема, — ответил Шрамм. — Пока кто-то не предложит тесты, мы находимся в большей степени в философии, чем в физике.

Тесты должны представить Вселенную такой, какой мы ее наблюдаем, но это, скорее, получается постсказание, а не предсказание.

Всегда возможно, что теоретические объяснения черных дыр, суперструн, «это из частицы» Уилера и другой экзотики смогут сделать какой-то прорыв.

— Но пока кто-то не представит окончательные и бесповоротные тесты, — сказал Шрамм, — или нам не посчастливится найти черную дыру, которую мы сможем острожно исследовать, мы не получим никакой «эврики», дающей уверенность в том, что знаешь ответ.

Поняв значимость того, что он сказал, Шрамм внезапно стал вести себя подобно работнику службы по связям с общественностью. Тот факт, что у космологов столько трудностей в продвижении вперед, за модель Большого Взрыва — это хороший знак, настаивал он, прибегая к очень знакомому аргументу.

— Например, при смене столетий физики говорили, что большая часть проблем физики решена. Есть несколько надоедливых маленьких проблем, но в основном все решено. А мы обнаружили, что это неверно.

Фактически наши находки обычно служат подсказкой, что грядет еще один большой прорыв. Как раз тогда, когда думаешь, что виден конец, обнаруживается, что это путь к совсем новому взгляду на Вселенную. И я думаю, вот что случится: мы стремительно наберем высоту и увидим то, чего не видели раньше. Мы решим надоедливые проблемы, которые раньше не могли решить. И я ожидаю, что решение этих проблем приведет нас в абсолютно новую, богатую и удивительную область. Дело не умрет