Конец королевы - [32]

Я чуть заметно поклонился.

— Ты очень предусмотрительная и умная девица. Впрочем, я никогда не сомневался в твоих талантах. Но то, что у тебя есть и другие, более практичные способности… Извини, человек не может знать все.

— Я тебя понимаю, — твердо и холодно заявила она. — Итак, сколько?

Смысл вопроса дошел до меня только тогда, когда она повернулась к столику, взяла сумочку (из кожи американского бизона, если я правильно расшифровал сокращение «сум. ам. биз.», приписанное в блокноте следом за инициалами ВГ и стандартной суммой 200 м. в июне) и многозначительно щелкнула патентованным замочком. Меня охватила внезапная ярость. Откинувшись на спинку кресла, я еле-еле удержался, чтобы не хватить Катаржину по голове одной из стоящих на столике кружек.

— Сколько? — повторила она, уже с нетерпением. — Сто пятьдесят долларов хватит?

Я поднялся с кресла и встал напротив нее, наши взгляды встретились, мы смотрели друг другу в глаза так твердо и напряженно, что, если бы один из нас отклонился назад, второй, наверно, упал бы.

— Ты представляешь себе, что такое сто пятьдесят долларов, если перевести их в тузексовые боны? Ну, скажем, отрез английской шерсти на пять мужских костюмов…

— Может, добавишь еще пять кусков на пошив? — прервал я.

— Пять тысяч крон?.. — пробормотала она. — Это… ты серьезно?..

— Нет, — хрипло вырвалось у меня, — конечно, нет. Но вот это очень серьезно…

Я размахнулся и ударил ее изо всех сил. Физиономия Катаржины в буквальном смысле сплющилась, голова взвилась, точно мяч после углового удара, и отскочила на светло-серый пружинистый диван. Не успела Катаржина опомниться, как я набросился на нее, схватил за волосы и грубо встряхнул.

— Ты соображаешь, что говоришь, стерва?.. Думаешь, я такой же подонок, как и ты?..

Я ощущал, как ее волосы трещат у меня в кулаке, она корчилась от боли, но я не сомневался, что мне гораздо больнее, потому что за нею, за этой болью, стояла невыносимая, смертельная обида.

— Ради Бога, прошу тебя… — выдохнула она, в ее манящих, по-детски невинных темно-карих глазах стояли слезы. — Борек!..

Больше она ничего не успела сказать, потому что я приподнял ее, изо всех сил прижал к себе и отчаянно поцеловал. И сразу же оттолкнул. Она рухнула на диван точно подкошенная.

— Я люблю тебя, люблю! — закричал я, совершенно теряя голову, и голос у меня дрожал и ломался, срываясь чуть ли не на визг. — Я тебя люблю, если ты вообще можешь себе представить, что это значит, если у тебя осталась хоть частичка сердца… А ты… Сто пятьдесят долларов… И готова еще торговаться… Да я лучше убью тебя… Убью!

И вдруг я отключился, меня охватила такая страшная усталость, что я потерял дар речи, обессилел и уже не мог сообразить, зачем, собственно говоря, я за нею ходил, что тут делаю. Я сам себе казался глупым, убогим, а главное, бессмысленным, как побитый Дон Кихот, чья смешная фигура на тощей кобыленке, вырезанная из дерева, торчала на полочке над камином. О какой чести, гордости и морали можно говорить там, где в расчет берутся только деньги, где каждый поцелуй, каждое ласковое прикосновение порождаются не чувством, а другими, куда более материальными причинами.

Катаржина лежала на диване, лицо закрыто вспутанной гривой светло-золотистых волос, тело странно изогнуто, ладони крепко прижаты к ребрам, узкая юбка задрана чуть ли не до пояса. Возле дивана валялась одна туфля из крокодиловой кожи, я со злостью пихнул ее, так что она отлетела к дверям. Подошел к столику, налил себе в кружку золотистого «Хеннесси», приготовленного для очередного клиента, и приказал:

— Вставай!

Очень медленно, осторожно она подняла голову, опираясь на локти, согнула ноги и спустила их на пол, потом выпрямила стан и привычным движением руки откинула назад волосы, но тут же опустила руку на диван и всем весом налегла на нее. Но не встала.

Я подал ей кружку, она молча взяла ее и немного отпила. Потом поднялась, поставила кружку на столик, провела руками по телу, оправляя платье, и произнесла:

— Ты мне никогда не говорил…

— Меня еще никто в жизни так не обманывал.

Она механически кивнула.

— Понимаю…

— Ничего ты не понимаешь! Ничего ты не можешь понять!..

— Я думала, тебе нравится Зузана.

— «Твое лицо мне снится, точно сказка, мне лишь твоя нужна на свете ласка…» — не слишком кстати вспомнилась мне оперная ария. — И вдруг оказывается, что это лицо принадлежит стерве… Ты все еще считаешь, что понимаешь меня?..

Она ничего не сказала. Подошла к дверям и надела туфлю. Потом пригладила волосы и кончиками пальцев прикоснулась к левой, кроваво-красной щеке. Если глаза меня не подводили, скула начала припухать. Наконец она произнесла:

— Что сделаешь с моим блокнотом?

— Не знаю, — ответил я.

— Не вернешь его… за любую цену?

Она почувствовала двусмысленность вопроса и тут же добавила:

— Нет, я не говорю о деньгах, но…

Ей удалось страдальчески склонить голову и потупить глаза, и вот уже передо мною стояла прежняя Катаржина, удивительно прекрасное, манящее создание, несмотря на опухшую щеку, взлохмаченные волосы и размазанный слезами макияж. Еще минута — и я упаду к ее ногам, пронеслось у меня в голове.