Конец карьеры - [14]
Перед утром посвежело и в промокшей от росы одежде стало прохладно.
Когда на востоке расползлась бледная голубизна, Князев стал внимательно всматриваться в то место, где лежал ночной нарушитель, но тьма в лесу еще не расходилась, она стала еще гуще, ощутимее. Но вот стало возможным рассмотреть ствол лиственницы метрах в пяти, потом ветви ближайших деревьев, Князев подался назад.
От ручья донеслось тоненькое попискивание, капитан ответил тем же. Посветлело. Вырисовывались кусты орешника, под которыми устроился «гость», но… темного пятна под ними не было. Князев даже привстал на колени, вытягивая шею, не веря своим глазам. На земле остались только мятые ветки.
«Неужели он заподозрил слежку? Нет, не может быть. Они соблюдали все меры предосторожности. А он ничем не показал, что встревожен или хотя бы обеспокоен чем-то». Князев подал условный сигнал, из-за кустов показался его помощник.
— Как же мы так? — с горечью произнес он.
— Как видишь.
Князев включил рацию и доложил Снегиреву о случившемся. Подполковник помолчал с минуту, которая показалась Князеву вечностью, и приказал ждать проводника с собакой.
Привезенная через час овчарка брала след только от веток, на которых лежал человек в свитере, и до ручья. Затем она начинала крутиться, скулить и виновато ложилась у ног проводника. Он обошел оба берега вверх и вниз на несколько километров, но безрезультатно. След не был обнаружен.
Хотя Зонов и не отдыхал последнюю ночь, но, чуть забывшись неглубоким сном, он часа через два проснулся. Не шевелясь, прислушивался к ночной тайге и снова заснул. Проснулся глубокой ночью.
Темень была так густа, что хоть открывай глаза или не открывай — одинаково. Он очень осторожно сдвинулся с подстилки на траву, и ни одна веточка не хрустнула под ним. Вскинув рюкзак на спину, пополз в сторону журчавшего ручья. Он и сам бы не смог объяснить, почему ушел с того места. На всякий случай, как учили его, следовало запутать след. А на опыт Сабина в этом деле положиться можно. Метров пятьдесят до ручья он полз добрых полчаса. Вымок в росе до нитки. Потом осторожно спустился в ручей и, нащупывая дно ногой, двинулся вверх по течению. Ручей был неглубок, лишь иногда выше колен. Прошел километра два с половиной и вышел на берег. Снял мокрую одежду, связал ее плотным свертком, вывернул в ручье крупный камень, запрятал сверток под него. Вокруг наложил еще камней.
Все это он проделал наощупь.
Затем достал из рюкзака другую одежду, надел ее. На протяжении добрых полкилометра обрабатывал след «Анольфом». Наступал рассвет. За поредевшими деревьями виднелась светлая лента дороги. Зонов остановился в гуще орешника. В корнях вырыл углубление, спрятал туда пакеты, рацию, оставив себе только пистолет и рацию ближней связи. Засыпал сверху землей, замаскировал листвой и старой травой. Опять обработал след до дороги и направился в сторону станции, видневшейся километрах в двух за лесом. На вокзале появился как раз к приходу поезда. Вместе с толпой приехавших вышел в город и затерялся на его улицах.
Лейтенант Рязанцев
На человеке, который поднимался перед Зубенко по склону сопки, была форма морского офицера. И он узнал лейтенанта Рязанцева… На сопке тот остановился и посмотрел назад. Николаю ничего не оставалось делать, как свернуть к своему дому. Так вот, видимо, кто фотографировал корабль, да и не только корабль, убил девушку. Прав подполковник — это звенья одной цепи.
Во дворе хозяин дома Никанорович приветливо улыбался, поджидая Николая.
— Здравствуй, сынок. Здравствуй, — ответил Никанорович на приветствие Зубенко. — Как жилось-былось? Мы вот решили возвернуться. Стеснять не будем. Живите. А нам, старикам, веселее.
Николай остановился на крыльце. Отсюда была видна сопка и камни, но человека там уже не было. Он или спустился ниже или прошел дальше к кустам орешника, который поднимался по противоположному склону почти до вершины сопки. Услышав разговор, из дома выглянула Марфа Тимофеевна и поздоровалась, как показалось Николаю, как-то заискивающе, обрадованно. Зубенко некогда было обращать на это внимание, его мысли были поглощены человеком, который поднимался перед ним.
Словоохотливый Никанорович, найдя внимательного слушателя, говорил обо всем, перескакивая с одного на другое, как это умеют делать старики. Он рассказал и про огород, который они с Марфой Тимофеевной осмотрели, и про последние события в мире, и про свою дочь в городе. Николай, занятый своими мыслями, только поддакивал и кивал головой, делая вид, что внимательно слушает. Старик, обратив внимание, что постоялец приспособил под турник трубу, которая лежала в подполье, переключился на нее.
— А и правильно приспособил. Что ей без делу валяться? Притащил на всякий случай…
— Кого?
— Да трубу!
— А-а…
Никанорович с восхищением рассматривал крепко сбитую фигуру квартиранта.
— А ты, видать, здорово на энтой штуке упражняешь. Силы не занимать, поди… А я и в молодости не мастак был насчет силы. Хвастать не буду. Да и в ту пору некогда было. С зари до зари на работе. Не до спорту. Умаешь спину за день-деньской, доберешься до хаты — и набок. Утречком, чуть свет, снова вставай. Так вот и крутились. Уж после революции жизнь налаживаться стала. Сойдемся в воскресенье верховские против низовских, стенка на стенку, носы друг дружке пораскрасим — вся и физкультура. А и у нас были мужики — кочергу узлом вязали. Кузнец Митрофан силен был, но старшой сын пообогнал его. У барыни однажды быки подрались. Породистые были, черти. Один другого помял сильно. Так энтот сын Митрофана его на себе в усадьбу припер. Версты две топал. А в том бугае пудов двадцать пять было.
